Никто из семьи Дэниела никогда больше сюда не возвращался. Для его родителей переезд был осуществлением мечты — мечты, обретшей просто пугающий характер, когда появилась надежда, что это осуществимо, когда это стало постоянным предметом полупонятных разговоров, затягивавшихся далеко за полночь. Отец, успешно пройдя аттестацию по бухгалтерскому делу, получил повышение по службе. Переезд означал, что прошлое будет сброшено, как сбрасывает старую кожу змея, переезд в северо-восточную часть города, кроме всего прочего, означал путь наверх, еще на несколько миль дальше от той польской деревушки с непроизносимым названием, откуда когда-то уехала прабабка Дэниела. Это к тому же означало ипотеку, сложные, взволнованные арифметические подсчеты, обсуждение альтернатив.

Но все прошло без сучка и задоринки. В те полгода, что осуществлялась подготовка к переезду, неожиданная смерть одного из сотрудников фирмы повлекла за собой очередное повышение отца по службе, а следовательно, и чувство уверенности в собственной финансовой состоятельности. В их илфордском доме была современная, полностью оборудованная кухня и комплект из трех предметов для гостиной. Женщины, посещавшие местную синагогу, были нарядно одеты, а его мать теперь стала одной из самых нарядных. Дэниел подозревал, что он единственный из всей семьи, кто сожалеет о переезде с Балаклава-Террас. Он стыдился родительского дома в Илфорде и стыдился своего презрения к тому, что было заработано многолетним упорным трудом. В душе он знал, что если когда-нибудь и приведет Кейт Мискин в свой дом, то предпочел бы, чтобы она увидела квартиру на Балаклава-Террас, а не дом на Драйве, в Илфорде. Но Боже ты мой, что за дело Кейт Мискин до того, где и как он живет? С Кейт Мискин он работает в спецотделе всего три месяца. Что за дело Кейт Мискин до того, как живет его семья?

Дэниел подумал, что знает источник своего недовольства: ревность. Чуть ли не с раннего детства он понял, что любимый сын у матери — его старший брат. Она родила Дэвида, когда ей было уже тридцать пять и она почти утратила надежду иметь ребенка. Всепоглощающая любовь к первенцу оказалась для нее откровением такой силы, что она отдала своему первому мальчику практически всю материнскую нежность, на какую была способна. Родившегося тремя годами позже Дэниела встретили с радостью, но он уже не был таким желанным, как Дэвид. Он помнил, как четырнадцатилетним подростком обратил внимание на женщину, заглянувшую в соседскую коляску с новорожденным младенцем со словами: «Так это номер пять? Но каждый из них приносит с собой любовь к себе, правда ведь?» А он вовсе не чувствовал, что принес с собой такую любовь.

А когда Дэвиду исполнилось одиннадцать, с ним случилась беда. Дэниел до сих пор помнил, как это потрясло мать. Помнил, как она, с расширившимися от ужаса глазами, прижималась к отцу, помнил ее лицо, побелевшее от страха и боли, — чужое лицо теряющего рассудок человека, помнил невыносимые рыдания, долгие часы, которые мать проводила в Лондонской больнице у постели Дэвида, пока за Дэниелом присматривали соседи. В конце концов Дэвиду отняли левую ногу пониже колена. Мать привезла своего первенца из больницы с таким ликованием и нежностью, будто он восстал из мертвых. Но Дэниел знал, что вообще не может конкурировать с братом. Дэвид всегда был бесстрашным, никогда не ныл и не жаловался: он не был трудным ребенком. А он, Дэниел, — угрюмый, ревнивый — был ему полной противоположностью. Он подозревал, что умнее Дэвида, но довольно рано бросил соревноваться с братом в учебе. Именно Дэвид поступил в Лондонский университет, изучал право, был принят в корпорацию барристеров, [67] а теперь нашел свое место в адвокатской конторе, занимающейся уголовными делами. И из чувства противоречия, как только ему исполнилось восемнадцать, Дэниел прямо со школьной скамьи пошел в полицию.

Он говорил себе — и почти верил в это, — что родители стыдятся его работы. Конечно, ведь они никогда не хвастали его успехами так, как хвастали успехами Дэвида. Ему вспоминался разговор с матерью на ее прошлом дне рождения. Поздоровавшись с ним, она сказала:

— Я не говорила миссис Форсдайк, где ты работаешь. Разумеется, я скажу ей об этом, если она спросит, чем ты занимаешься.

А отец спокойно добавил:

— Да к тому же в спецотделе коммандера Дэлглиша. Ему поручают особо секретные уголовные дела.

Он тогда ответил с горечью, удивившей даже его самого:

— Вряд ли это поможет смыть позорное пятно. Да и что случится со старой грымзой, если она узнает? Упадет в обморок прямо в салат с креветками? С чего бы ей беспокоиться о том, где я работаю? Разве что ее старикан мошенничает по мелочи и уже выписан ордер на его арест?

«Ох ты, Боже мой, опять я все это затеваю», — подумал он тогда, но продолжал:

— Выше голову! У вас есть хотя бы один вполне респектабельный сын. Можете объяснить миссис Форсдайк, что Дэвид занимается тем, что лжет, пытаясь вызволить преступников из тюряги, а я занимаюсь тем, что лгу, пытаясь их туда засадить.

Ну и пусть себе наслаждаются, критикуя его над ресторанными закусками. И Белла, конечно, тоже там. Она тоже юрист, как Дэвид, но находит время побыть с его родителями. Белла — идеальная будущая невестка. Белла учит идиш, дважды в год посещает Израиль и собирает деньги для помощи иммигрантам из России и Эфиопии; она ходит в Бейт-Мидраш — талмудистский учебный центр при синагоге — и соблюдает субботу; та самая Белла, которая поднимает на него полные упрека черные глаза и беспокоится о состоянии его души.

Не имело смысла говорить им, что он больше в это не верит. А насколько сами они — его мать и его отец — в это верили? Заставь их предстать перед судом и отвечать под присягой, верят ли они, что Бог вручил Моисею Тору на горе Синай? Что они ответят, если от правдивого ответа будет зависеть их жизнь? Он задавал этот вопрос брату и запомнил, что тот сказал. Тогда его ответ удивил Дэниела, удивлял и сейчас, приоткрыв возможность увидеть в Дэвиде тонкость, существование которой раньше и заподозрить было нельзя.