Мальчик упирается ладонью в стену. Под краской прощупывается камень. Отец… главное не в том, что он ошибается. Он не понимает. Не понимает, как те люди, с которыми он говорил. Что бы там ни замышлял Стилихон, он не был виновен в измене. Ни он, ни его подчиненные. Вся вина состояла в том, что их боялись. Даже не их самих, а того, что может случиться в будущем, варварского засилья, поглощения, того, что от привычного мало что останется, просто потому что эти люди служат Роме, а их все больше. Это даже не «цезарь желает, чтобы ты умер» — это хуже… Отец и его союзники должны были драться. Вне зависимости от того, что решил сам Стилихон. Потому что закон был нарушен. Потому что убитые были их товарищами — и не предавали этого товарищества. Потому что у убитых есть друзья и родня, и теперь их некому останавливать. Потому что Аларих — не выдумка. Король не хочет войны, ему просто нужна земля, земля и статус, который позволит ему быть независимым внутри империи. Но «ромская партия» не даст ему ни того, ни другого. А воевать они тоже не смогут. Закон, честь, здравый смысл говорят одно и тоже… но отец увидел только третье — и то не полностью. И не пошел до конца.

Что было дальше, мальчик знал. Стилихон укрылся в церкви. Заговорщики не стали нарушать право убежища, они поступили проще. Они солгали. Предложили выйти под гарантии безопасности, а когда Стилихон ступил за порог, предъявили ему императорский приказ о немедленной казни. И тут же привели в исполнение.

— Теперь они режут семьи его солдат по всей Италии… Я мешаю. Где могу.

О Серене мать не спрашивает. Кто же оставит ее в живых после такого?

— Если это так и будет продолжаться, у нас половина армии подастся на север… хорошо если к родным, а не к Алариху… но, скорее всего, не к родным. Не спрашивай меня, что я буду делать весной. Я не знаю.

— А Евгерий жив, отец? — говорит мальчик. Громко.

Евгерий. Сын Стилихона. Кандидат в императоры востока. Или не только востока.

— Пока. Пока жив, — отец удивленно оборачивается, но все же отвечает. — Он в Роме. Тоже укрылся в церкви.

И выманить его оттуда, после того что произошло, будет затруднительно. Значит, время есть.

— Почему не добиться для него жизни, отец? — спрашивает мальчик. — Стилихон не стал драться, но он мертв. Гонорию больше некого бояться, а он уже наверняка сожалеет о том, что сделал. Почему не избавить императора от подлых клеветников, погубивших невинного… тогда хоть погром закончится.

— Потому что… — мальчик видит, как отец, нет, не ищет слова, а думает, объяснять ли вообще, и решает, что нужно. Дети растут. — Потому что Евгерию не десять. Тогда бы все возмутились, а многие еще и соблазнились бы возможностью взять его в опекунство… И не двадцать пять. Ему девятнадцать и за ним нет ничего, кроме крови и имени. Никто не станет так рисковать, а того, кто рискнет, не поддержат.

— Дело не в том, что за ним есть… — мальчик делает шаг вперед. — Эти люди служили нам, служили честно. А сейчас режут их семьи, у нас под носом — убивают тех, кому мы обещали безопасность. Кто такое простит? И кто такое допустит? Если есть возможность это прекратить, как за нее не ухватиться? Ты не отвечаешь за Гонория и за эту свору — но за себя ты отвечаешь?

Так не говорят с отцом и господином. Но с командиром так говорить можно… в определенных обстоятельствах. Очень жалко, что отец не сказал ничего такого Стилихону.

Мать вскидывает подбородок… она больше не похожа на Деметру, а понять, на кого, мальчик пока не может. А вот отец успокоился.

— Я все время забываю, сколько тебе лет, — наверное, тут мальчику положено обидеться… но он знает, сколько ему лет. И знает, что взрослые очень часто правы. Хотя и не всегда по тем причинам, о которых говорят вслух. — Чтобы это сделать, с ромской партией придется драться насмерть. Простое сопротивление только убедит их, что они были правы и заговор есть. И снять одну верхушку не получится — слишком многие замешаны в резне. Кто бы ни победил… его можно будет брать голыми руками. Ты знаешь, что делается в Галлии — там сейчас целых два претендента на престол. В Испании — третий.

Кричать нельзя. И резко тоже нельзя. Нельзя. Сразу перестанет понимать.

— Отец, ты сказал, что не знаешь, что будет весной. Но ты знаешь. Будет война. Если они останутся у власти, будет война. Они не понимают, когда нужно уступить, не смогут уступить и не захотят. Везиготы… в тяжелом положении. Им нужна земля. Эти им земли не дадут и Аларих пойдет в Италию, опять. А мы останемся с половиной армии… и даже в этой части одни будут смотреть на других и ждать удара в спину — из страха или из мести. Так нельзя воевать. И соглашения так заключать нельзя — никто верить не будет ни единому слову. Соглашения с Олимпием? С Гераклианом, выманившим Стилихона под меч?.. Этим можно только приставить нож к горлу. Но ты и все прочие, кто молчит, сделали так, что они теперь — Рома…

Отец смотрит на него, будто впервые увидел. Наверное, что-то опять не так. С королем так было можно… но не было необходимости. Хотя Алариху не нравится, что его называют королем. А все равно называют. Аларих уже и спорить перестал.

— Ты не хочешь решать, — говорит он отцу, — потому что это не твое дело и не дело армии, и кто бы там кого не убивал за политику, границы должны стоять… но они же не будут стоять. И ты все равно решаешь. Когда позволяешь им убивать. Да граждане мы или нет! — хотел же не кричать…

— Иди к себе. — говорит отец. Вот он не кричит, просто произносит — спокойно, ровно, окончательно. Командующий конницей, глава семейства. Положено подчиняться. Невозможно ослушаться… Ладно. Будет так.

Мальчик кланяется и выходит.

Есть вещи, которые делают человека старше. Седина, но это пока рано. Морщины… складки — это пригодится. Выражение лица. Манера двигаться. Одежда. Руки — но с руками, как раз, все в порядке. Таких мозолей у здешних его сверстников нет. Конечно, легче, когда человек уже взрослый, когда голос ниже, когда есть хоть какой-то да рост. Но все равно кое-что придумать можно.