Он не любит войну… но воевать он умеет. Рыбе муху, собаке мясо — да? Аттиле — власть, ему — работу?

Беда в том, что не за что удержаться — то, что всегда помогало, всегда останавливало, сейчас тянет вперед… Нечем отгородиться, ничего нет… да плевать, что нет.

— Мария и Минерва… водой и огнем, и землей, именем своим, всем, что есть, всем, во что верят, всем, что до меня и после меня, истинным богом и старыми богами клянусь, ты не пройдешь! Если у меня нет ничего, чтобы ответить, я стану тем, у чего есть. Ты. Не. Пройдешь.

Человек не видел, не мог увидеть, как за его спиной, по левую и правую руки, встали две женские фигуры, окруженные светом — истинным, не отраженным. Роза в руке одной, сова на плече — у другой. И цветок, источающий алое сияние, был не менее грозным оружием, чем когти огромной птицы… вокруг женщины с совой теснились другие фигуры, поменьше, едва различимые. Обе соперницы сейчас стояли вместе, плечом к плечу, не споря друг с другом.

«Ты не пройдешь!» — разноязыкий хор.

Вода, огонь и земля из слов обернулись силами, и встали тройным щитом, поднялись волной раскаленной лавы, окруженной молниями: ты не пройдешь.

Королева треснутого хрусталя отступила на шаг, готовясь ответить, нанести удар или хотя бы показать незваным гостьям, что она держит в своих руках жизнь добычи — но ее ударили в спину. Тот, кто казался таким верным, тот, кто и начал разговор… ударил, предал, потащил внутрь, лишил возможности действовать.

А со стороны, оттуда, где стояли четверо телохранителей, все выглядело… да никак, в общем, не выглядело. Двое разговаривали, сидя рядом на бревне, ненадолго замолчали, потом один соскользнул на землю… а второй замер, удивленно, должно быть — вроде ж пили умеренно. Большого переполоха не случилось.

Похоронное шествие затянулось на несколько часов. Над полем сражения повисла тишина, прерываемая лишь торжественным и мрачным пением, нестройным, но полным искренней боли. Даже гунны, укрывшиеся за повозками, замолчали и перестали отстреливаться — никто бы сейчас не стал на них нападать, даже ромейские отряды, а павшего короля уважал и Аттила. Готы провожали Теодериха со слезами скорби, остальные — в почтительном молчании.

Предводительствовал шествием Торисмунд, которого уже называли королем. Теодерих-младший, теперь уже — единственный, держался на половину конского крупа позади, признавая права брата. Долго длилось шествие, много времени понадобилось, чтобы все необходимые почести были отданы, все возможные на поле брани ритуалы соблюдены. Наконец, с этим было покончено. Вокруг тела короля выстроилась в скорбной страже его личная дружина, остальные разошлись. Пора вспомнить о том, что сражение еще не выиграно.

И о том, что теперь уже в полную меру на Торисмунда легла вся ответственность, все обязанности короля.

Глаза слезились, словно в лицо бросили горсть мелкого песка или напылило во время скачки. Солнце, стоявшее в зените, злило, жгло кожу. Торисмунд в очередной раз потер лоб, потом махнул Атанагильду рукой: пошли. Нужно было договориться с ромеем о том, что делать дальше. Как именно вести осаду.

Пока Торисмунд шел, разболелась рана на голове, и стало окончательно тошно — с чего бы это? До победы остались считанные дни. До окончательной, невероятной победы, которую запомнят навсегда.

— Приветствую тебя.

— Приветствую, — со вчерашнего утра ромей, кажется, состарился лет на пять. Неудивительно, он вряд ли многим моложе отца, а, если подумать, так, наверное, даже и старше. И говорит как каркает. А смотрит, будто это не он сам за ночь высох, а у гостя рога выросли.

— Что нам надлежит делать? — король старался быть почтительным к старшему. Пока еще — на словах — получалось неплохо. Только стоять перед ромским патрицием почему-то было неприятно — солнце, что ли, прямо в глаза светило? Торисмунд приложил ладонь ко лбу.

Ромей же с утра растерял остатки вежества. Сначала он перевел взгляд на вражеский лагерь, скривился, потом повернулся обратно.

— Не проводит ли благородный Торисмунд меня до моей палатки? Нам лучше будет поговорить там. Аттилу мы сегодня не потеряем.

Он был прав, а Торисмунду стоило бы подумать о том, что ни один важный разговор нельзя начинать вот так, посреди лагеря и без подобающего предисловия. Особенно, говоря с вождем самого главного союзника.

— С великой радостью.