— Ох нам, — завопили вятшие люди, — вскормили, вспоили себе князя: одной рукой оборонит, другою сам терзает. По отцу хищность немилостивая в нем!

— Что твое, то твое, а новгородское Новгороду! — отрезал посадник.

Лишь немногие благоразумно призывали оглянуться на Невскую победу, довериться князю. Но старые обиды перехлестывали.

— Забыли ныне суздальцы, как пришли в дикую дебрь мерянских да муромских лесов, как искали помощи Господина Великого Новгорода?

На совете во владычиных покоях князь потребовал снаряжения нового войска.

Толстосумы возразили:

— Что нам до завистливого соседа Господина Пскова? Двадцать шесть осад он ранее выдержал. И ныне за стенами отсидится.

— Безумцы! — стиснув зубы от гнева, проговорил Александр Ярославич. — Не помышляете вы о будущем. И Псков — Русь, и Новгород одинако. Пускаетесь на глупое дело, горя впереди не углядев. Завтра же рыцарское копье достанет святую Софию. Не на палках вам-то для потехи драться! Отъезжаю от вас.

Александр Ярославич вышел с пылающим лицом из владычиных палат. Онфим уже подводил ему коня, блуждая между возками с посеребренными спицами и расписными боярскими колымагами, обитыми изнутри цветным сукном, а то и соболиным мехом. Перед этим богачеством княжеское седло, хоть и приукрашенное, выглядело сиро. С тем большим упрямым задором вскочил в него князь, взяв с места галопом. Плащ-корзно, пристегнутый на левой стороне, крылом взвился за его плечами.

Невский герой отъехал из Новгорода, провожаемый всеобщим недоумением: уж коль он неугоден боярской господе, то кто тогда?..

Когда Александр Ярославич двигался к стольному Владимиру, пора чернотропа миновала. По косогорам сделалось пестро, клочковато; снежные бляхи испятнали траву. В березняках почва была устлана словно соломенными половиками — столь густо и ярко лежал палый лист.

Во Владимире пробыли недолго. Город еще не оправился от недавнего татарского приступа: все было черным. Нет у войны иного цвета, кроме кромешного. Слепнут краски...

Ныне городские ворота, что ведут с востока — Серебряные, и западные с дорогой на Переяславль — Золотые, и даже боковые к речке Лыбедь — Медные, были поставлены вновь. Но кое-как, без былого великолепия. Смотреть на это щемило сердце.

— Ну, будь здрав, Невский воитель! — приветствовал великий князь сына. Ревнивая нотка прорвалась было в голосе, но тотчас и спала. — Славно, славно поработал мечом. Русь тебя похвалит. Но и впредь врагам благой разум не в обычай. Обещай мне, что не оставишь заходных рубежей, будешь стоять твердо, как некогда богатыри на заставах. Не соблазнишься другой славой. Обещаешь?

— Как ты велишь, — отозвался Александр Ярославич, не взяв в толк, к чему тот клонит.

Александр гордился перед отцом недавней битвой. Он покинул Новгород в сердцах, а словно вез его за собою — так часто думал. И словечки новгородские любил вворачивать, и костяным гребнем волосы не разбирал на пробор, а начесывал на лоб, обрезал коротко, по-новгородски.

Старый князь разложил между собою и сыном шахматную доску. Расставляя фигуры, произнес в поучение:

— Умей, сыне, двигать человеками, аки деревянных болванчиков на тавлее. Державцу не надобно ни жалости, ни обиды, но на все расчет. Непокорство мелкое отметай, вперед зри ясно. Наш род держал Новгород честно и грозно, так оно и будет. Попросят князя, пошлю им Ондрея. Не по первому их зову ты к ним воротишься, чтоб не мыслили впредь руки тебе связывать. Пока ступай в Переяславль, обихаживай свою вотчину. Там от ордынцев одни головни...

Перед дорогой Александр Ярославич хотел распрощаться с Онфимом, отпустив того в Витебск.

— В Переяславле житье будет скудное, — сказал со вздохом.

— Лучше мне надевать лапти в дому твоем, чем сафьяновый сапог вдали от тебя! — отмолвил Онфим с обидой и преданностью.

Князю стало жаль отлучать его от себя.

Выехали из Владимира под смирным снегопадом. Позже замела косая метель, а в полдень и вовсе завьюжило, стало подбрасывать снег горстями, завивать воронкой. Последний дневной час истекал, и морозный туман вместе с сумерками повивал землю, когда Александр Ярославич приказал ладить ночлег. Онфим приметил разницу: купеческие обозы останавливались засветло, выбирали место придирчиво. Ратники спали где придется, шалашей не ставили, дерева для костров рубили, не заходя в гущину: береглись не сами — берегли коней от волков.

У Онфима конек был крутобокий, с горбатой мордой, по кличке Нецветай, половецких кровей. Ходил под седлом резво, но любил забегать вперед, и Онфиму стоило труда не обгонять князя. Узды Нецветай слушался, хотя привязывать себя не давал; мотал головой, пока не распутается. На привалах Онфиму доставалось с ним мороки более, чем с княжеской кобылой. Та была с точеными ногами, выгнутой шеей. Горяча, но добра, и вынослива в длинных переходах.

Двигалась Александрова дружина налегке, везли с собой только ячмень в тороках да воинский снаряд, съестного обоза не брали. Леса изобиловали дичью: рылись под дубами вепри, непугливо бродили лоси и зубры. Дорогу перебегали горнострелковый. Когда останавливались для охоты, рожки ловчих подавали друг другу звонкие зовы: «Вперед! Равняйся! Всем сбор!»

За многими заботами Онфиму некогда было погоревать, что судьба все дальше уводит его от Ижорянской девы. По ночам он видел во сне, как бродит с нею в зарослях черемухи. Олка наклоняется, срывает то один, то другой стебель: «Трава хановник, видом смугла, растет подле реки. Бодрит память... Трава цветом воронь приносит забвение...» — и будто бы очень важно для них собирать эти волшебные травы...

День уплывал за днем. Леса оттеснялись к оврагам; под снегом дремали пахотные угодья. Из-за веселых переяславских горок вставали верхушками инистые березы — как белые дымы. Переяславль открылся на вечерней заре. Лежал в тумане, будто на дне озера.