Грикше, надеже и помощнику, Олекса шепнул неприметно для других, чтоб разыскал в Новгороде немца Егана, помог укрыться, спасти товары от разграбления. Им, купцам, и после боя торговать.

— Да высмотри, хороши ли кожи у Ижорян? Выйдет случай, подай весть. Тотчас Полюда-кожемяку пошлю за товаром!

Это он уже прокричал вслед, желая показать спокойствие духа. Грикша издали кивал. Шлем на его голове был светлее воды и весело играл на солнце.

Последняя лодья покинула устье Витьбы, закачавшись на двинских волнах.

Едва шведские послы вернулись с соколиной охоты, как их, усталых, разморенных, с поспешностью препроводили на готовую к отплытию лодью под развернутым парусом. Грамоту к ярлу Биргеру вручили тоже без торжественности. Уже потеряв из виду новгородские купола, огорошенные шведы прочли при свете факела послание. Составлено оно было в тех же уклончивых выражениях, которые новгородский князь почерпнул, видно, из своих молений: «Бог, поставивший пределы народам и повелевший жить им в них, не вступая в чужие страны, осудит обидевших меня и поборет борющихся со мною...»

Послы переглянулись с презрительной усмешкой и, успокоенные, улеглись спать: Холмгард по-прежнему трепещет.

Откуда им было догадаться, что в это самое время в Софийском храме, жарко освещенном множеством свечей в паникадилах, звучали те же слова, да по-другому?! Что ангельский лик Софии Премудрости грозно пламенел под красными крылами? Что у стен храма развевались стяги, трубили в трубы и били в бубны? Что готовые к походу плечом к плечу стояли дружина князя и владычен полк, новгородские пешцы и подоспевшая витебская подмога? Что владыка Спиридон, благословляя их широким крестом, сказал просто и мужественно:

— Вас немного, а враг силен. Но бог не в силе, а в правде. Ступайте за вашим князем!

Семь сотен копейщиков и меченосцев обтекали храм с двух сторон.

Онфим стоял с запада, по левую руку, против боковых ворот, называемых Сигтунскими, ибо взяты они набегом удалых ушкуйников сто лет назад (что казалось ныне добрым предзнаменованием). Ай и красивы же были те медные кованые двери о двух затворах, вышиною девяти аршин, а шириною пять! От притолоки до порога на них множество выпуклых фигурок: и Ева со змием, и патриархи из святого писания — только что не двигалось это все!

Глаза у Онфима разбегались. За всю жизнь он не видывал столько чудес, как за один день в Новгороде. Брату Грикше было по ком грустить, но Онфима захватывало лишь вновь встреченное.

Стоя под сводами Софии, под купольным изображением Спаса со сжатой в кулак рукой, он всей душою верил в одушевленность этого лика. В то, что кулак сжался сам собою, как ни переделывали его греческие богомазы, пока не раздался вышний глас: «Писари, о писари! Я держу Великий Новгород, а когда разожму ладонь, тогда будет граду сему скончание». Двести лет сжата божественная десница — и неколебим стоит город!

Сюда же, к стенам Софии приводили пленных, ставили на колени, и владыка, отпуская их в родные пределы, сурово возглашал: «Идите, но помните, что вы побеждены Новгородом».

Вдруг по рядам прошло движение, будто бодрый ветер подул. Показался всадник в шишаке и кольчужной рубахе до колен. В руках он держал копье — а Онфиму показалось, что, изогнувшись, целит в зверя, вепря или медведя. И лошадиная голова круто повернута. Сам ловец хоть не прост обличьем, но и не божествен — смелый воин, одержимый упорством, как все они. Онфим еще никогда не видал князя и не сразу понял, почему на Софийской площади закричали:

— Куда обратишь свои очи, там будут и наши головы!

— Без стыда назад не поворотим!

— Рады с тобой и за тебя! Где святая София, там и Новгород.

А он им отвечал:

— Станем крепко. Да никто не озирается вспять! Кому не умереть, тот будет жив.

Уверенный в самом себе, он не имел надобности прибегать к долгим убеждениям. Александр Ярославич в решительные минуты сливался с толпой; она мыслила его мыслью — он говорил ее языком.

Одинокий голос прокричал из тесных рядов в восторге обреченности:

— Да паду за тебя первым!

Князь тотчас обернулся, отыскивая глазами.

Обычно он говорил негромко, не делал размашистых жестов, не пепелил взглядом, как его отец Ярослав, у которого даже самая простая речь звучала грозно, а встретившись со старым князем глазами, любой готов был отступиться от тайных замыслов. Быстрый проницательный взгляд Александра Ярославича вспыхивал изредка, но так внезапно, что и голос его, мнилось, звучал тогда трубным зовом.

Неведомому пешцу он возразил без громкости, но с силой: