— При ударе в бок нож мог проткнуть Генри легкое, но рана недостаточно глубокая, чтобы достичь сердца. Впоследствии она, конечно, все равно оказалась бы смертельной, — пробормотал он, — та же, что в спине, должна была убить его на месте.

Еще несколько минут Томас провел, осматривая тело в надежде, не обнаружится ли еще что-нибудь важное. Ничего. Тогда он выпрямился, набрал побольше воздуха и перевернул тело обратно на спину, причем проделал это с такой осторожностью, словно Генри был еще жив. Томас старательно натянул простыню, чтобы спрятать тело от любопытных глаз, и, не сказав больше ни слова, погрузился в задумчивость.

Как любой человек, Генри имел свои недостатки и, возможно, даже заслуживал наказания. Но такого? Томас бросил взгляд на очертания тела под простыней.

Никакой человек и никакие люди не имели права его убивать. Откуда у смертного, далекого от совершенства, право отнимать жизнь у себе подобных?

Вероятно, время, проведенное в тюрьме, научило Томаса с большим по сравнению с другими людьми недоверием подходить к вопросу, вправе ли вообще человек решать, кому какой смертью умереть. С этим он легко готов был согласиться. Если же совсем не кривить душой, то в глубине души он вообще оставлял лишь за Богом — не за людьми — право решать, заслуживают ли преступления, за которые теперь полагалось сжигать, вешать и четвертовать ближних, подобного наказания. Ведь то, что для одного справедливость, для другого излишество и распущенность. Кому тогда решать, что правильно?

Прошлым летом он наблюдал, как творится человеческое правосудие. Однажды он даже помог его отправлять. Сейчас, глядя на изувеченное тело Генри, он спрашивал себя, было ли у него на это право. А что, если суровая кара не лучший выбор и правильнее будет подождать, пока естественная смерть не предаст виновного в руки Божьего правосудия? Томас был в нерешительности. Или нужно оставлять выбор самому грешнику?

— Если грешнику открылась глубина его греха, то не должен ли он поспешить на Божий суд? — Томас тут же в страхе отверг эту мысль. — Прости меня, Господи, за такие мысли! Если дальше так рассуждать, получится, что самоубийство не грех, раз оно дает человеку скорее предстать пред Богом, а это уже самая настоящая ересь!

Он отвернулся от тела. Не следовало ему задумываться о подобных вещах. Такие вопросы лучше оставить для философов и святых. За недолгий срок он уже повидал столько насильственных смертей, а ведь Бог не благословил его ни спокойной верой человека, имеющего призвание к монашеской жизни, ни характером солдата, сердце которого загрубело от созерцания подобных вещей.

Томас повернулся и пошел прочь от тела, лежавшего на скамье, но вдруг остановился. Он точно видел какое-то шевеление. Прямо перед собой, ближе к двери.

Вот опять. У Томаса не было никаких сомнений. В полутьме кто-то двигался. Потом он расслышал легкое шарканье ног.

Постаравшись сделать так, чтобы тот, кто наблюдал за ним, кто бы он ни был, не догадался, что его присутствие обнаружено, Томас перекрестился, словно только что закончил молиться. Потом он наклонил голову и медленно, как будто погруженный в размышления, направился к выходу из часовни.

Дойдя до того места, где он заметил движение, он нагнулся, вроде как разглядывая свой башмак, а на самом деле искоса внимательнейшим образом вгляделся в темноту. Там снова шевельнулась тень — еще более темная, чем окружавший ее полумрак. Томас выпрямился и повернулся в сторону подвижного темного пятна.

— Что ты тут делаешь, Ричард? — спросил он.

— Чем-чем занимался мой внук? — губы Адама против его воли расплылись в улыбке. Хотя он провел ладонью по усам и по рту, чтобы прогнать веселье, смех легко преодолел все эти ухищрения. — Что, прямо в часовне?

— Да, милорд. Охотился на драконов в часовне, так он мне сказал, — ответил Томас.

— И как, поймал? — спросила Элинор.

— Одного меня, — улыбнулся Томас. — Я сказал ему, что не в характере драконов зимой забираться в часовни, так что теперь он знает, что подобная охота вряд ли сулит богатую добычу.

— Но как он удрал из своей комнаты? — Улыбка исчезла с лица барона.

— Видимо, выполз потихоньку, прихватив с собой лошадку… — начала было Анна.

— …а потом по лестнице и в снег и ледяной ветер, — щеки Адама вспыхнули от гнева. — Нет, сестра, не говорите, что это ваша вина. Я сам сказал, что на его няньку можно положиться и что вы можете оставить его под ее присмотром. Будь проклято мое решение, во всем виновата она. Она-то где была, вот что я хотел бы знать? Готов поклясться, спала где-нибудь, удобно устроившись в укромном уголке, а мальчик мог простудиться насмерть, пока от теплого очага шел в промозглую часовню.

Анна покачала головой.

— Честное слово, милорд, этот мальчик точно выкован из железа. Еще вчера был еле жив, а уже сегодня носится по коридорам, словно дикарь.

Элинор кивнула.

— Точь-в-точь как его отец.

— Как угодно, но нянька была чересчур небрежна и понесет наказание за подобную нерадивость, — Адам поднял руку, подзывая пажа.

Элинор наклонилась и перехватила его руку.

— Отец, будь добрым и прости ее. Она всегда проявляла усердие и любит мальчика без памяти. Он так быстро поправился, что мы все решили, что опасность позади. То, что она прилегла ненадолго, не значит, что она пренебрегает своими обязанностями. Она имела полное право так поступить, потому что, когда сестра Анна оставила Ричарда на попечение доброй женщины, он сам спал глубоким сном.