Вода степлилась и обрела столь нелюбимую господином Ферцем температуру, когда кожа не ощущает ни бодрящего пощипывания холода, ни расслабляющего поглаживания тепла. Воммербют скорчилась и исподлобья смотрела на хозяина, ожидая справедливую выволочку. Господин Ферц намотал на кулак ее волосы и окунул с головой. Воммербют задергалась, пустила пузыри. Вода стремительно нагревалась.

Господин Ферц соизволил отпустить провинившуюся, но в воспитательных целях пару раз приложил ее к стенке бочки. Из разбитого носа всхлипывающего создания потянулась кровавая юшка. Впрочем, горячая скачка на чреслах хозяина поправили дело, и когда господин Ферц решил, что с водными и прочими процедурами пора завершать, воммербют обессиленно свешивалась через край бочки с самым довольным выражением физиономии.

Натянув форму, господин Ферц вышел в коридор начистить сапоги. Дверь в соседнюю комнату оказалась распахнута, и около нее неподвижно стоял часовой, надвинув каску чуть ли не до кончика носа и как можно мужественнее выпятив челюсть. Бравого вида вчерашнему тюремному отбросу это не добавляло.

Попахивало кровью.

Господин Ферц тщательно прошелся щеткой по тонко выделанной коже дерваля, стараясь, чтобы волоски стояли торчком, не прилипнув к голенищу. Здесь требовалась не только тщательность и осторожность, но и навык, приобретаемый лишь со временем. По количеству залипших волосков ничего не стоило определить истинный статус служаки, пусть хоть от тяжести звезд на лычках у него плечи сутулятся.

Наведя блеск, господин Ферц еще раз тщательно осмотрел сапоги со всех сторон. Как утверждал незабвенный ротмистр Чича, воспитывая новобранцев, в начищенной обуви бравого матроса должны отражаться половые органы тех девок, которых примерился отпендюрить. И самому приятно, и в лазарете меньше проторчишь, сгоняя подцепленную гниль с пендюры.

Девок на офицерской палубе не проживало, поэтому пришлось довериться собственному мнению. Мнение о блеске сапог осталось самым благоприятным.

Напоследок господин Ферц решил выкурить сигарету. Наиболее удобным ему показалось расположиться прямо перед часовым, выдыхая едкий дым «Марша Дансельреха» тому под каску.

— Может, закуришь? — благодушно предложил господин крюс кафер и, не дождавшись ответа, спрятал пачку в карман.

Поначалу бравый служака крепился. Туман вокруг его головы уплотнился настолько, что скрыл до того отчетливо проступающее на физиономии дурное наследие трюмных отбросов.

Шевельнулась массивная челюсть, отлично приспособленная для разгрызания костей, дернулись толстые губы — совершенный агрегат высасывания мозгов из разгрызенных костей, дрожь прокатилась по толстым щекам, за которыми скрывался великолепно отлаженный мышечный механизм для разгрызания и последующего высасывания. Рожа цвета гниющих водорослей приобрела оттенок изгаженных птицами скал.

Часовой попытался отклониться назад, но узость зазора между спиной и стенкой не позволила ему выйти из густеющего табачного облака, которое, достигнув предельной консистенции, отдельными струями сползало по плечам бравого служаки. Тогда тот решил сдвинуться в сторону, но господин Ферц предупредительно оперся руками об стену, будто обнимая старого боевого товарища.

Зажатая в зубах сигарета опасно приблизилась к изрытому оспинами лицу часового. «Марш Дансельреха» чадил и стрелял крохотными искрами смешанного из отменной дряни курева.

Господин Ферц заглянул под край надвинутой каски, но в сизом дыму мало что получалось разобрать. Даже тлеющий огонек не слишком помогал.

Чуя близкий жар сигареты, часовой вспотел. Крупные градины пота неторопливыми слизнями стекали по пористой коже, оставляя липкие дорожки.

— Вблизи даже самый образцовый солдат выглядит куском дерьма, кехертфлакш, — посетовал господин Ферц. А принюхавшись, добавил:

— И воняет!

Часовой молчал, безуспешно стараясь перебороть пробивающую тело дрожь.

Опершись поудобнее локтем на стенку, господин Ферц зажал тлеющий окурок двумя пальцами и поводил им над лицом солдата. Нескончаемая непогода дурной наследственности до такой степени выветрила рельеф физиономии, что даже самые примитивные чувства с трудом на ней укоренялись. Здесь требовалась усиленная культивация муштрой и насилием, насилием и муштрой, что бы хоть как-то прикрыть уставным благообразием тавро вырождения.

— Что случилось, солдат? — благодушно поинтересовался крюс кафер.

Часовой оглушительно сглотнул. Челюсть еще больше выпятилась, глаза, настолько близко сидящие, что их можно выдавить одним пальцем, уставились вдаль. Не глаза, а дробины, засевшие в эпицентре паутины разбитого прямым попаданием зеркала. Господин Ферц аж скривился от возникшей в голове еще одной неуместной метафоры. Мушиное дерьмо, а не глаза, поправил он себя мысленно.

— Язык отъел?

Тлеющий окурок переместился в район базирования губ — выпяченных средь морщинистой плоти шхер, чересчур каменистых, изъеденных глубокими трещинами от мерзкой пленки грязи до неожиданно розовой внутренности еще живого тела. Такие наросты не приспособлены ни для разговора, ни для эмоций — слишком уж неповоротливы. Не губы, а клюв для размалывания костлявой трюмной падали.