Из расщелины кривых зубов местной харибды свисает изуродованная голова мафусаила, которая, точно часть механического болванчика, продолжает скрипуче выкрикивать:

— Ату! Ату его!

Сворден готов зажать уши, лишь бы смертоносный яд болтливого старого козла, что стекал с его черного языка, не дошел до сознания, а если бы и дошел, то осел мерзейшей мутью на иловых отложениях памяти, хранящей, словно страшные сны и сказки, драгоценные кусочки подлинного Я, тщательно упрятанные в вонючей мантии моллюсков за крепкой оболочкой скользких раковин.

Но тварь делает бросок, взвизгивают лезвия челюстей, летят искры, высекаемые от соприкосновения шестеренок и фермы, подставленной Сворденом под удар, сталь гнется, закручивается в спираль, отчего прикованные к ним руки тщатся повторить изгибы послушного металла.

Боль вгрызается в запястья, стоялое болото в голове содрогается от упавшего в черную воду валуна животного страха, черные моллюски жадно раскрывают склизкие створки, выпуская наружу тщательно хранимое противоядие Высокой Теории Прививания.

Что там лепетал наивный мафусаил о заветной папочке? Об угрозе основе основ Человека Воспитанного? О прогнившем нутре и послушных цыпочках? И не видит ничего, что под носом у него…

Выживший из ума знаток запрещенной науки забыл, а возможно, никогда и не знал о специалистах по спрямлению чужих исторических путей, которых отработанными методиками выводят за рамки действия Теории, возвращая их в то естественное состояние, в котором оказывается заблудившийся в джунглях человек.

И тут уж не до глубокомысленных рассуждений — хватать лежащий на тропинке тигриный хвост или переступить его и идти своей дорогой. Ибо своя дорога через несколько шагов окончится тигриной пастью, ведь зверю невдомек лозунги о ценностях любой жизни, о великой ценности переговоров и недопустимости свершения необратимых поступков. Зверь руководствуется интересами собственного желудка, и ему нечего обсуждать с трепетной ланью.

Причем вся ирония ситуации в том, что сожрав трепетную лань, тигр отнюдь не совершил необратимого поступка по отношению к стадам пасущихся ланей, которые даже и не заметят пропажи одного-двух своих членов, ибо природа позаботилась об эффективных механизмах их воспроизводства. А вот человек, переступивший тигриный хвост, совершил трагическую ошибку, пренебрег естественным ходом вещей, за что и поплатился.

Именно поэтому специалисты по спрямлению чужих исторических путей не задумываясь ухватятся за полосатую веревку и вытащат рычащее животное из его логова, дабы разобраться с ним со всей строгостью естественного отбора.

Что такое Высокая Теория Прививания как не смонтированный в сознании аппарат индуцируемого страха — страха обидеть ближнего или дальнего своего, страха не оправдать доверия, страха согрешить, страха, страха, и еще раз страха?

Намагниченный учителями, наставниками, книгами, примерами сердечник личности продолжает свое безостановочное движение сквозь витки общества и обстоятельств, внося посильный вклад в этическую электрификацию человеческой цивилизации, раз и навсегда решившей, что синий свет в покойницкой с ожившими зомби гораздо ценнее добывания в поте хлеба насущного своего.

Еще прыжок! Уход, отступление. Шаг в сторону под сень псевдоэпителия, который ухитрился выбраться из бруска с дурацкими баклашками и расплодиться на пустошах здешней преисподней. Дьявольски неудобно скакать по движущейся ленте — самоходной дороге благих намерений — с искореженной железкой на плечах.

У пиявки отличный нюх. Она пригибается к стальным звеньям дороги, внюхиваясь в коросту из крови и экскрементов — а что еще способна исторгнуть из тела агонизирующая в муках совести душа? Получеловеческий лик, а вернее — жуткая кожистая маска скальпированного лица, натянутая на бугры и впадины чудовища чумных бараков, морщится, кривится, чуть не рвется от выпирающих изнутри челюстных лезвий.

Сворден ждет. В отличие от того раза, он готов. Это тогда молодчику с волосами до плеч удалось провести профессионала-функционера, который валил лучевые башни на Флакше в то самое время, когда малец лупил в приюте свою вещь с кокетливой родинкой на верхней губе. Простейший прием находящегося в последнем градусе бешенства кроманьонца, столь досадно пропущенный, даже здесь стыдно вспоминать.

Лента дергается и ускоряет ход. На смену теплохладности вползают языки стужи — стылые стражи ведущей на новый круг воронки. Грохот молотилок раздается все громче и громче. Псевдоэпителий застывает, замерзает спутанными космами, но огромные желтые шары продолжают кататься по остекленевшей подложке, и прозрачные трубки с хрустом и звоном раскалываются на мельчайшие осколки.

Нога оскальзывается, и ступня на долю мгновения упирается в усыпанную хрустальным крошевом пустошь. Тысячи ледяных игл простреливают тело навылет. Они тучей проносятся по икрам, бедрам, паху, животу, пронзают легкие, врываются в гортань, буравят нёбо и впиваются в мозг.

Такой удар не под силу выдержать мешку с костями даже с анестезией Высокой Теории Прививания. Сворден кренится, как подорванная лучевая башня, один конец фермы упирается в стальную ленту, и мертвеющая рука ощущает склизкий послед душ, вырвавшихся из лона умерщвленных тел, а другой взметается ввысь, откуда опускается нелепая тень прыгнувшей пиявки.