Шрифт:
Работа поглощала все время без остатка. Осень выдалась сиротская, теплая, штормы то и дело взбаламучивали море. Каждый рейс требовал от команды «Валюты» напряжения всех сил. Плавание в районе Одессы было далеко не безопасным: во время войны на всех подходах к порту русский флот установил многочисленные минные заграждения. Со своей стороны, немцы и турки также постарались набросать у русских берегов несколько тысяч мин. Словом, как говорил Ливанов, приходилось плавать в супе, густо заправленном клецками.
Судов для траления Черноморья Советская Россия фактически не имела, планы некоторых минных заграждений пропали во время интервенции, а расположение вражеских минных полей и вовсе не было известно. Частенько сорванные с якорей мины выбрасывало на берег или носило по воле волн. Несколько рыболовецких шаланд подорвались на таких бродячих минах. Не один десяток страшных рогатых шаров встретила и уничтожила и сама «Валюта».
Но не глядя на все это, Андрей был доволен своей судьбой и счастлив. Да, именно счастлив. В борьбе с врагами революции он вновь обрел свое место в жизни. Отчетливо понимая всю важность работы, которую делал, он испытывал большое душевное удовлетворение, которое приходит от сознания того, что ты выполняешь свой долг.
Одно только вызывало у Андрея чувство горечи и досады: до сих пор ни разу еще косые, просмоленные паруса шхуны Антоса Одноглазого не были в пределах досягаемости пулеметного огня «Валюты». Правда, хорошо было уже и то, что Антос остерегался теперь подходить к берегу, но Андрею хотелось изловить контрабандиста.
Однажды на траверзе Санжейки впередсмотрящий краснофлотец Уланцев заметил косые паруса. «Антос!» — обрадовался Ермаков. Однако вскоре начал оседать туман, и паруса исчезли из виду.
Ермаков перекладывал шхуну с одного галса на другой, и чуть ли не у самого берега «Валюта» едва не протаранила вынырнувшую из тумана шхуну. Увы! Оказалось, что это не одноглазый грек, а всего-навсего турецкие контрабандисты. Да к тому же и везли-то они лишь десять бочонков вина.
Шхуну взяли на буксир, и «Валюта» повернула обратно.
Репьев находился рядом с командиром у штурвала. Они молчали до самого Большого Фонтана.
«Сухопутная ты душа!..» — подумал Андрей, с сожалением глядя на помощника, которого мутила морская болезнь.
А Репьев откашлялся и тихо сказал:
— По-моему, стоит сдать турок, береговому посту и еще раз сходить к Санжейке.
— Зачем? Одноглазого не встретим.
— А может, на двуглазого нападем.
В предложении Репьева был смысл, — суда контрабандистов нередко ходили парно: одно отвлекало сторожевую шхуну, а другое тем временем проскальзывало к берегу; Андрей сам подумал было об этом, но заупрямился.
— Штормяга идет, туман, — сдвинув брови, проговорил он, — на скалы, чего доброго, напоремся...
На базу пришли глубокой ночью. Отпустив Репьева домой, Ермаков, как всегда, остался на шхуне. Обычно он засыпал немедля, едва голова касалась подушки, но в эту ночь не мог смежить глаз. Неудача с Антосом, угрызение совести по поводу того, что не пошел вторично к Санжейке, — все это отгоняло сон.
Заложив руки за голову, Андрей смотрел на медленно раскачивающийся под потолком тесной каюты фонарь и сосал пустую трубку.
«Неужто Катя встречается с Репьевым? Каков хитрец! Словом не обмолвился, что знает ее...»
Андрей не подумал даже, что, собственно, у них с помощником и не было повода говорить о Кате.
Убедившись, что ему сегодня не уснуть, Ермаков вышел на палубу.
Было раннее промозглое утро. Механик Ливанов сидел на корме и удил бычков.
— А где же, Альбатрос, твоя ласточка? — шутливо спросил он, поглядев на летающих над бухтой птиц.
— С чего ты решил, будто она моя? — буркнул Андрей и тотчас переменил тему разговора: — Сегодня опять пойдем в рейс. Твой движок не барахлит?
Павел Иванович помрачнел и, собрав нехитрую снасть, исчез в машинном отделении.
«Наверное, она будет сегодня в порту, — опять подумал Андрей о Кате. — Если я схожу в мастерские за вертушкой лага, то встречу ее...» Но, подумав, сразу отбросил эту идею: по таким делам полагалось посылать боцмана. А Ермаков строго соблюдал морские традиции и не совал свой нос туда, куда не следовало вмешиваться лично командиру.
Заметив, например, на палубе какой-нибудь беспорядок, он не ругал вахтенного, а вызывал к себе в каюту боцмана и там, как выражался Ковальчук, втирал ему скипидар.