Шрифт:
Лежа в кровати, Катя Попова тревожно прислушивалась к голосам урагана. Она знала, что такое шторм в двенадцать баллов, и все-таки ждала: вдруг откроется дверь — и войдет Андрей!
Море взяло у нее отца, неужели оно отнимет у нее и любимого?..
— Авось судьба смилостивится, спасется наш Андрюша, — успокаивала Катюшу Анна Ильинична.
Никитин не был моряком и потому также надеялся: может быть, «Валюта» уцелеет, хотя в управлении пароходства ему сказали, что «Валюта» наверняка уже давно потонула. На всем Черном море не нашлось бы десяти моряков, которые поверили в спасение девятитонной шхуны...
А она все еще боролась, боролась, несмотря на то, что ветер снес за борт и мачту и последнюю шлюпку.
«Немного бы потеплело, — думал Ермаков, — хотя бы немного потеплело».
С каждым часом становилось все холоднее, и волны, обрушиваясь на палубу, не сбегали уже целиком за борт, а увеличивали слой льда на палубе. Спардек, поручни трапа, остаток оборванного такелажа, люки трюмов, пулемет, буксирные кнехты — все было покрыто толстым слоем льда. Бушприт превратился в ледяную болванку чудовищной толщины.
Пограничники, не зная отдыха, скалывали глыбы льда, но с каждой минутой его становилось все больше. Шхуна оседала.
Несмотря на старания Ермакова, неотлучно стоявшего у штурвала, «Валюта» все чаще подставляла волнам правый борт, он заметно быстрее обледеневал, и судно постепенно кренилось направо.
Боцман и Репьев вместе со всеми скалывали лед. Может быть, это еще не гибель? Замерзли руки и ноги, и лицо перестало чувствовать холод, но еще бьется сердце и напряженно работает мозг...
Ермаков будто не замечал смертельной опасности, глухим, охрипшим голосом отдавал короткие точные приказания, и как ни трагично было положение, Макар Фаддеевич не мог не восхищаться командиром.
Ночью от перенапряжения лопнул износившийся вал. Шхуна понеслась без парусов, с мертвой машиной, гонимая ветром.
В просветах между поредевшими тучами Ермаков увидел звезды и по ним определил направление. Он один знал, что «Валюту» несет к Тендре, на подводные камни.
Вдобавок ко всем бедам, волны обломили перо руля, часто взлетавшего над водой, и шхуна стала неуправляемой.
«Конец!» — подумал Репьев. И вдруг голос Ермакова:
— Боцман! Рубить остатки мачты! Достать запасные паруса! Рубить фальшборт, связать всё вместе!
— Есть! — донеслось с палубы.
Чтобы удержать шхуну носом против волн, Ермаков решил бросить плавучий якорь. Через несколько минут с бака выкинули за борт на длинном канате крепко связанные доски и паруса. «Валюту» резко тряхнуло, и она повернулась форштевнем к югу.
Ермаков подставил ветру щеку, определяя его силу, и крикнул, стараясь, чтобы все его слышали:
— Сбавляет шторм! Переменился ветер...
Репьев не мог видеть в темноте лицо командира, но отчетливо расслышал в голосе Ермакова твердую и спокойную уверенность...
В Одессу «Валюту» привел на буксире «Нестор-летописец».
Счастье еще, что шхуна осталась цела. Правда, она пришла в порт без рангоута, со сломанными фальшбортом и бушпритом, без единой шлюпки, с вышедшим из строя двигателем, с чуть ли не наполовину заполненным водой трюмом, но все же она осталась цела.
Утром, после того как Ермаков приказал выбросить за борт плавучий якорь, шхуну отнесло течением к западной оконечности острова Тендра.
— Чуть-чуть бы правее — и поминай как звали: разбило бы на подводных камнях, — сказал Андрей Макару Фаддеевичу.
Руль к тому времени починили, и, пользуясь течением, Ермаков направил «Валюту» за песчаный остров, как за надежный мол. Там шхуна села на мель, и вся команда, кроме боцмана Ковальчука и командира, получила приказ перебираться на маяк: отогреться, покушать, утолить жажду.
Перевезли на Тендру и пленников.
Антос попытался выпрыгнуть за борт, а когда его связывали, кусался, пинался, и три пограничника едва с ним управились. Но он не утихомирился даже связанный, продолжая ругаться по-английски и по-русски.
— Заткните ему глотку! — разозлился Ермаков.
Серафим Ковальчук с великим удовольствием выполнил этот приказ.
— Допрыгался, одноглазый дельфин!
Антос мычал, но уже ничего не мог поделать, и только глаз его, черный и злой, горел ненавистью.