Митингу близких заложников, конечно же, препятствовать не стали и даже предоставили автобусы, чтобы те смогли добраться до Васильевского спуска. [274]

«Мы ехали и всю дорогу тряслись: вдруг опоздаем?! — рассказывали преподаватели лицея, ученики которых попали в руки террористов. — Ведь бандиты поставили условие: собраться до 12 часов. И еще мы очень боимся, что они решат, будто народу на митинг вышло мало. Они потребовали, чтобы было не меньше тысячи человек». [275]

Тысячи человек, конечно, не набралось; кроме близких заложников набежали только принципиальные противники контртеррористической операции в Чечне, стоявшие каждый четверг пикетом на Пушкинской площади. Там на них уже давно перестали обращать внимание, считая безобидными сумасшедшими; теперь, узнав о требованиях террористов, они также приехали на Васильевский спуск.

Поведение этих «пацифистов» было откровенно провокаторским и экстремистским. «Они то и дело выкрикивали яростные фразы в адрес Кремля и лично президента, — писал ставший свидетелем происходящего журналист, — как будто нарочно стараясь завести толпу. Но их утихомиривали сами родственники. «Я вас прошу, не надо. Не надо…» — уговаривала неистовых ораторов критик Ирина Паперная. У нее в заложниках были знакомые». [276]

Близкие заложников, вынужденные утихомиривать «антивоенных» экстремистов, между прочим, сами были на грани истерики. Они уже не верили власти; напротив, начинали подозревать ее в тайных кознях. Когда выяснилось, что попасть на Красную площадь нельзя, у кого-то сдали нервы. Ольга Алленова, журналист: «Они что-то замышляют, — истерически закричала рядом со мной молодая женщина, — они хотят их штурмовать.

— Не будут штурмовать, успокойтесь, — говорю я женщине.

Почему после Буденновска и Первомайского я должен им верить? — спрашивает у меня актер Марат. — Раз они не пускают нас на площадь, значит, помочь нам не хотят». [277]

Большинство, однако, держалось, хотя содержание речей было вполне предсказуемым. Среди близких заложников было много людей интеллигентных, которые традиционно не любили власть, традиционно ее опасались и любое ее действие расценивали как покушение на чьи-нибудь свободы. «Во имя людей, которые находятся сейчас в зале, президент должен выступить и сказать одну фразу: «Война в Чечне закончена. Я вывожу войска»», — говорил режиссер Марк Розовский. «Владимир Владимирович, я прошу вас! Спасите нас, спасите наших детей! Выведите войска из Чечни!» — вторил ему актер Владимир Долинский, а сценарист Александр Гельман пытался достучаться до террористов. «Я вас прошу. Вы уже много чего добились. Весь мир услышал ваши требования. Но вы должны осознать, что есть грань, которую нельзя переступать. Сейчас — та самая точка, после которой может случиться непоправимое. Если вам дадут возможность уйти в третьи страны, во имя спасения жизни людей вы должны ею воспользоваться».

Эти трогательные от своей наивности и инфантилизма слова, конечно же, повлиять на террористов не могли. Захватившие заложников бандиты точно знали свои цели — и методы, которыми можно добиться их достижения. Одним из таких методов были антивоенные митинги. Как хорошо укладывались в сценарий террористов слова поэта Юрия Ряшенцева! «Некоторые патриоты утверждают, что выполнить требования террористов — унизительно. Но государство, которое не может уберечь своих детей, должно наступить на горло собственным амбициям…» [278]

Никто из митинговавших не понимал, что выполнять требования террористов нельзя вовсе не потому, что это унизительно. Их нельзя выполнять, потому что это смертельно опасно.

Трагический парадокс состоял в том, что окончание войны в Чечне, за которое традиционно так ратовали правозащитники и которого сейчас добивались родные заложников, оказалось бы началом еще более кровавого и трагического конфликта. Покинь российские войска мятежную республику, стань она независимым государством — на карте мира появилось бы совершенно нежизнеспособное государство. Объективно в Чечне не было ни одной производственной сферы, в которой можно было бы занять тысячи людей, во время войны партизанивших в горах, и десятки тысяч, живших на российскую и иностранную гуманитарную помощь. Иными словами, сама себя прокормить Чечня не смогла; даже в советское время этот сугубо дотационный регион жил хуже других. История знает немало таких случаев; совокупный прибавочный продукт добывается в подобной ситуации грабительскими набегами на соседей. И в этой сфере независимая Ичкерия была более чем жизнеспособной. В Чечне выросло целое поколение молодых людей, которые не умели ничего, кроме как воевать; их умение ставить фугасы, организовывать засады и партизанить — очень ликвидный товар. И потому, если бы российские власти и согласились бы на прекращение войны, через несколько лет руководство Чечни — террористы и по опыту, и по образу мышления — начало бы ее заново. Правозащитники этого почему-то не понимали — или не хотели понимать.

И тем более, не понимали этого люди, стоявшие с самодельными плакатиками под хмурым октябрьским небом у Васильевского спуска. Разрываемые страхом за своих родных и собственной беспомощностью, они, конечно, не могли мыслить логически — и пошли бы на все, что дало бы хотя бы возможность увидеть своих любимых людей живыми и невредимыми.

— Вы не думаете, что террористы просто глумятся над родственниками заложников? «Пойдите туда, встаньте с плакатами, тогда отпустим…» Завтра они пошлют вас еще куда-нибудь… — под конец митинга спросила журналистка Елена Корогкова кого-то из стоявших с плакатами людей.

— Нет, они не издеваются, — ответили ей. — Они просто хотят, чтобы их требования услышали.

Но разве их требования не были услышаны, когда они захватили зал в заложники? — удивилась журналистка.

— Они хотят, чтобы войну в Чечне осудили русские люди. Чтобы это прозвучало из наших уст. Эту войну и в самом деле давно пора заканчивать.

— А что, на ваш взгляд, должны сделать сейчас правительство и президент?

— Они должны заявить, что война в Чечне закончена, и начать выводить войска. И они должны объяснить людям, как это они собираются делать. [279]