Отправляясь спать, Лукерья Тарасьевна нежно улыбнулась Каютину и выразительно сказала:

– До завтра, мосье Каютин!

Он был в затруднительном положении: никто не хотел с ним прощаться, все твердили "до завтра!"

Комнату отвели ему очень чистую, даже на столе красовался великолепный букет. Каютин улыбнулся.

"Вот если бы Полинька увидела эту Лукерью Тарасьевну!" – подумал он грустно и, увидав бумажку, торчавшую из цветов, поспешно вынул ее.

"Вы не уедете; это будет жестоко с вашей стороны".

Он неистово засмеялся, прочитав таинственную записку, потом спрятал ее в карман и сказал:

– Извините-с! как вы ни любезны, но я завтра же уеду!

Но тут ему пришла неприятная мысль: на какие деньги он уедет? Он поскорее разделся, улегся в пуховики и после нескольких бессонных ночей заснул мертвым сном.

Ночь скоро прошла. Каютин сквозь сон услышал сиповатый шепот и открыл глаза. Солнце ярко пробивалось в окна, завешенные кисейными занавесками. Два дюжие, широкоплечие парни, не очень чисто одетые, тихо разговаривали, повертывая в руках пальто Каютина:

– Вишь ты, Мишка, где карман? А ты гляди: наизнанку!

– На то питерской, – отвечал Мишка, нахмурив брови и рассматривая пальто.

В ту минуту Каютин увидал свой чемодан и все свои вещи.

Он быстро сел на постель и, указывая на свое добро, строго спросил:

– Как сюда попали?

Дюжие парни смешались и кидали пальто друг другу.

– Что же вы молчите?

– Это Мишка-с, не я. Вот-с он взял, – он, изволите видеть, учился портному мастерству.

Мишка с упреком глядел на своего товарища.

– Как попал сюда мой чемодан? – спросил Каютин.

– Барыня приказала! – в один голос отвечали лакеи, обрадованные, что дело шло не о них.

– А что, встали?

– Встали-с и чай кушают, – опять в один голос отвечали лакеи.

Каютин надел самый пестрый галстук, взял такой же фуляр.

"Фи! Как скверно воняет кожей! – подумал он, обнюхивая свое платье. – Ах, я дурак! а духи-то, духи моей голубушки Полиньки!"

Он откупорил склянку, хотел налить, но вдруг остановился и снова спрятал духи. "Так они как раз и выдут, – подумал он. – Надушился одеколоном, и то хорошо будет!"

Молодые сидели за чаем. Молодой, в пестром шелковом халате, в ермолке, вышитой яркими шелками, с салфеткой, повязанной под горлом, озабоченно кушал чай, вынимая из стакана кусочки булки, накрошенные нарочно для облегчения труда его старым зубам. Молодая сидела за самоваром, в белом капоте, вышитом так, что, верно, не одна девушка испортила над ним глаза. Весь капот был на розовой подкладке. Чепчик с розовыми лентами прикрывал жирно напомаженную голову молодой. Юбки производили грохот при малейшем движении. Пасынок и братья молодого сидели в креслах. За ними, вытянувшись, стояли лакеи, как нянюшки за маленькими детьми.

Молодая встретила Каютина очень приветливо.

– Как вы поздно встаете, мосье Каютин, – сказала она, – сейчас видно, что из Петербурга.

– Я с дороги, – раскланиваясь со всеми, отвечал Каютин.

– Неужели в Петербурге и прислуга так же поздно встает? – глубокомысленно спросил пасынок.

Прошла неделя, а Каютин все еще жил у молодых. Ему было хорошо и весело; проведав о петербургском госте, к молодым стали приезжать соседи. Только одна беда: Лукерья Тарасьевна была уж слишком ласкова к нему и внимательна. Супруг ее косился и морщился, и часто Каютин замечал, что молодые ссорились вполголоса. Пьер был посредником между ними и скоро утишал бурю. Но Каютину казалось, что он же был и причиной бурь. Отец, его сделал духовную в пользу Лукерьи Тарасьевны: понятно, что Пьер не мог чувствовать к ней особенного расположения. Сообразив все, Каютин понял услужливость его к мачехе.

Делать, однакож, было нечего; уехать не с чем; и Каютин иногда еще благодарил судьбу, что она послала ему людей, которые поят, кормят и ласкают его.

Раз вечером он случайно очутился в саду с Лукерьей Тарасьевной. Предметом разговора, разумеется, была природа. Лукерья Тарасьевна, любуясь звездами, слегка приклонила свою голову к его плечу, а он машинально пожал ей руку. Лукерья Тарасьевна взволновалась, ахнула, и жирно напомаженная ее голова упала к нему на грудь.
–

– Я несчастна, – прошептала она едва внятно и заплакала.

Он испугался, не знал, что делать… как вдруг в кустах послышался шорох.

– За нами подсматривают! – заметил он тревожно.

– О, я так несчастна… пусть все, все видят мои слезы!

Каютин ясно слышал шорох и боялся последствий.

И ревность мужа и обмороки жены скоро так надоели ему, что он не шутя стал подумывать, как бы поскорее уехать, а покуда решился избегать, беседы с Лукерьей Тарасьевной и все больше играл в карты с ее мужем. Но такая холодность только усилила пламя; упреки, прямые и косвенные, посыпались на его голову.