— Я хочу поговорить с Евдокимом, — сказал следователь. — Он, наверное, на стройке?

Драга посмотрела на часы.

— Конечно, где ж ему еще быть... Я сейчас его к вам пришлю.

Через пятнадцать минут Евдоким Георгиев сидел, расставив длинные ноги, напротив следователя. Потертые, побелевшие джинсы. Сапоги слишком дорогие, щегольские для этой стройки. Взгляд недовольный, даже обиженный, надменные тонкие губы надуты. Дышит со свистом, сквозь зубы — облачка пара видны в холодном помещении.

— Подарок мне, — небрежно пояснил Евдоким и мелко задрожал правой ногой. — Здесь курят?

Климент предложил ему свои сигареты. Оба задымили. Вся равнина, и небо над ней, и деревья, и крыши, и камни, и все за окнами с запотевшими стеклами плавало в облаках тяжкой сырой мглы. Был серый день, прикованный к месту декабрьским равноденствием.

— Вы знали исчезнувшего инженера? — спросил следователь.

— Да... Ушел — как в воду канул. И мы тоже потонули в этой серой мгле...

— Неужели?

Климент хрипло засмеялся (в последнее время редко случалось смеяться от души): ему пришло в голову, что они в какой-то корчме, болтают о том о сем. Или удят рыбу, сидя на берегу рядышком, — за три километра отсюда есть небольшое озеро.

— Эй, сосед, — обратился к парню Климент, — скажи, что ты о нем знаешь, об инженере Христове... — Дважды ему пришлось заночевать в монастыре-общежитии, рядом с комнатой Евдокима. — Ты, кажись, страдаешь бессонницей?

Парень не удивился.

— Бывает.

— Ты топаешь, бормочешь что-то — или вроде как на губах играешь.

— Зорю играю. Сигнал.

— Грустишь?

Евдоким горько вздохнул.

— Нет. Счастливчик я.

Следователь взглянул на высокий белый лоб парня, на черные брови и синие глаза с длинными ресницами. Да, ресницы — неопровержимое доказательство человеческой молодости и красоты.

— Что касается инженера, — сказал серьезно Евдокии — уважал я его — это нечто большее, чем любовь, по-моему. Он меня двигал.

— В каком направлении?

— В хорошем, конечно.

— А до этого ты шел в плохом?

Евдоким, пожав равнодушно плечами, сказал:

— Ни в каком.

«Так оно и есть, — решил Климент, — красота слепа и потому часто беспутна».

— Давай-ка подробнее.

— Он мне поручил важное задание. Поверил в меня. А я — в себя.

Синие глаза Евдокима повлажнели. Отвернувшись к окну, он шмыгнул носом и тяжело вздохнул.

— Он был для меня как отец, — пробормотал парень. — Такой честный и смелый... во всем.

Руки у него задрожали. Швырнув окурок на пол, он хотел растереть его каблуком, но Климент сказал:

— Подними. Пожара еще не хватало. Здание-то старое.

Тот послушно положил окурок в пепельницу. Помолчали, не глядя друг на друга.

— Где вы были в ночь с пятницы на субботу? Подняв голову, Евдоким посмотрел на потолок, окрашенный масляной краской.

— Дайте вспомнить... Ночи похожи одна на другую, ползут, как черепахи... Да, был на концерте — ничего, приятный концерт. Помог установить усилители. После концерта вернулся на стройку.

— Каким транспортом?

— Автобусом. Надо было закончить одну работу.

— Какую?

— Да печь капризничает, трудно ей угодить, как старухе какой...

Следователь ткнул сигарету в пепельницу.

— Вас видели на другом конце стройки. Вы выкурили по сигарете с экскаваторщицей Цанкой. Вы были чем-то взволнованы...

Евдоким медленно повернулся к следователю, пристально посмотрел на его ботинки — старомодные, со шнурками.

— Цанка работала далеко от твоего цеха...

— Где хочу, там и курю, — резко сказал парень.

— Понятно, — вяло кивнул следователь.

Что-то злое и даже наглое вспыхнуло в синих глазах Евдокима и погасло. «Люди ненавидят, когда их расспрашиваешь», — подумал Климент. Парень, сидящий напротив, тоже становился ему неприятным — что-то тайное и, может быть, угрожающее глянуло на него, словно из омута, и тут же потонуло бесследно в темной глубине.

Евдоким протянул руку — мелкая дрожь сотрясала ее, точно сквозь все его тело был пропущен ток.