— Не узнаю. Кто это?

В трубке слышался женский смех, звонкий, как родничок.

— Это я — Фани. Теофана.

— А, вот как... — В голосе, кажется, послышались нотки разочарования.

— Я хотела пригласить вас в кино, — проговорила Фани, удивляясь сама себе. — Я куплю билеты...

Тишина. Там размышляли. Новая волна смеха внезапно прервалась, словно женщине зажали рот. Неужели он бросит трубку? Ну что тут такого — Фани работает с ним, это он пригласил ее на стройку. Все равно что отчим!..

— Я предлагаю кое-что получше, — сказал Христов. — Завтра Меглена из второго цеха освящает дом. Что-то вроде приема. В городе, конечно. Она живет возле...

— Договорились, — сказала Фани. — Во сколько?

— В пять. Да, но ты можешь и опоздать.

Фани повесила трубку, обливаясь потом, ненавидя себя. А дети сводили ее с ума пинками и стуком в дверь.

На улице пахло весной и обновлением, несмотря на то что стояла самая обычная гнилая осень. Угасал прекрасный закат. У нее быстрые ноги, но эта тяжесть в области сердца — недаром, недаром. Она войдет в книгу Гиннесса рекордсменкой по инфаркту («Самая молодая инфарктница», — напишут о ней!). Нет, не надо унижаться. Фани недостойна этого человека. (Недостойна?! Да он ей по плечо!)

Она не пойдет.

И, конечно же, пошла. Ровно в пять открыла калитку садика. Квадратный сельский дом, неоштукатуренный снаружи, некрашеный. Переплетения проволоки отделяют сад от заднего двора, где зреет на грядках краснокочанная и цветная капуста. Девушка во дворе встречает гостей. Одета в черное бархатное пальто с воротником из заячьего меха. Пожилая женщина в платке, костистая, с руками, спрятанными под тонкий фартук, наслаждается триумфом внучки. (У них и машина цвета капусты!)

Фани видит инженера, но отворачивается. Он один, курит. Почти вся бригада здесь — помогают накрывать на стол. Фани холодно желает девушке:

— Быть тебе невестой в следующем году!

В центре стола — вареные цыплята. Фани отрывает крылышко, берет кусочек бисквита. Инженер, кажется, тяготится обществом. Его стул скрипит, колени почти упираются в локти. Вид помятый, усталый. Да и как иначе выглядеть после любовной-то ночи. (Ну а скорбь по таинственной дочери?)

Меглена пинками сметает половики к стенке, чтобы не мешали танцевать:

— Прошу вас, товарищ инженер!

Она маленькая, плотная. Ее портрет на доске почета висит под дождем и ветром и вечно улыбается. Они с инженером — великолепная, конечно, пара. Меглена поднимает лицо. Танцуют медленно, самозабвенно. Всем ясно, что инженер ей нравится... Входит отец Меглены, садится рядом с Фани, наливает ей дешевой водки из виноградных выжимок. Рука дрожит — волнуется родитель и гордится своей дочкой.

— Машину ей купил, — говорит он. — И у сына тоже машина есть...

Вся семья работает на стройке, даже дед — ночным сторожем. Бабка помогает на кухне.

— Мы были ничем — так, песчинки, топчи кому не лень... — И показал себе под ноги неожиданно белой, красивой рукой. Высокий лоб, перерезанный глубокой морщиной, хмурится. — Сейчас все по-другому. Ты молодая, тебе не понять моей истории. Бедность...

— Поучать меня будете? — вздохнула Фани. — Лучше я потанцую.

Но она осталась сидеть, а хозяин закурил сигарету. И она тоже — легкую, дамскую. Его прадед был на селе глашатаем — сообщал людям, что приказывали. Целыми днями, иссушенный солнцем, сновал по пыльным улицам, перебросив через плечо ремень, с барабанными палочками в суме, в болтающихся на ногах ботинках — наследстве от брата, павшего в священном бою под Чаталджой. Тяжелы, точно камни, были вести, которые он нес: штрафы, суды, реквизиции, иногда вдруг — убийство. А позднее — совсем уж нестерпимо: головы (целый список) на площади, в самом центре, надетые на колья. «Каждому повелевается посмотреть на них и запомнить, потому что это разбойничьи, бандитские головы!..»

В конце концов прадед начал стесняться — сгорбился, сморщился в заплатанной своей куртке, чувствуя себя и убийцей, и виновником погромов, из-за которых драл горло и стучал палками, как во время экзекуции... Он бежал со своей семьей пешком через все Балканы.

Отец Меглены раздавил в пепельнице сигарету и широким жестом обвел комнату.

— Голыми, босыми ушли, а сейчас — видишь? Все у меня есть, столько всего, что девать некуда. Честным трудом, денно и нощно, не только руками, но и головой. Знанием... Да, девочка, — добавил он строго, — были мы все под ногами людей — пылинки, как говорится, а нынче мы сами люди. И не только все то, что у тебя перед глазами, но и имя, известное всем и каждому. Кто-нибудь может сказать: помолчи. Да зачем держать добрые-то вести за пазухой? Почему не пустить их ввысь, точно голубей, а?

Фани чуть улыбнулась, чувствуя себя настроенной почти враждебно. Хотелось возразить: незачем, мол, трубить в фанфары. Но она промолчала — этот человек вел в техникуме курс по специальности. Работал чисто, красиво, профессию свою возвел в степень искусства. И вся семья его была в порядке — трудолюбивые, исполненные достоинства люди. Что ему возразить? Он задавит ее фактами, стоит ей лишь рот открыть. Восстал из праха — ничтожный, безымянный. И вот поднимается вверх гордо и самоуверенно, как на орлиных крыльях...

— Слушайте! — воодушевленно крикнул хозяин (трубный голос — безусловно, от прадеда). Музыка умолкла, все застыли, готовые тут же продолжить танец. — В приданое за моей дочерью даю целый этаж! — Он притопнул большим, тяжелым ботинком. — Вместе с обстановкой, машиной и суммой, которую накопил лично для нее!

Все засмеялись, захлопали, принимая слова отца и как правду, и как праздничную похвальбу подвыпившего человека. Снова загремела музыка, и пары закружились, стуча каблуками по голому полу. Хозяин сказал, вздыхая: