У меня не было оснований не верить ему — с бай Трифоном я работал около десяти лет и относился к нему с почтением.

И у Петра пошло хорошо. Но... но — вспять от «полезного эффекта», как теперь говорят.

На мой вопрос о том, имел ли он дело в последнее время или раньше — имел ли он вообще дело со шкатулкой марки «Буржев», бай Петр поднял очки (они напоминали очки врача) над поседевшими бровями, подкрутил торчащие усы, обесцвеченные хной (признак бывалого охотника), и с хитрой улыбкой спросил:

— Угостишь, если я тебе скажу?

— О чем говорить! — обрадовался я, слегка окрыленный.

— Чем ты, например, угостишь?

— Как всегда, бай Петр, коробка рахат-лукума!

Он, слегка наклонив голову к левому плечу, сказал:

— Эту шкатулку марки «Буржев» привез три дня тому назад один профессор, по имени Иван Астарджиев. Ее принес его шофер, потому что профессор выглядел так, что не смог бы поднять даже кошку.

Я присел на единственный стул в мастерской и начал растирать себе голову, потому что я вдруг почувствовал что-то вроде головокружения.

— Дальше? — сказал я не своим голосом.

— Профессор потерял свой ключ и принес мне шкатулку, чтобы я ее открыл. А секрет замка был чертовски замысловатым, и я долго бился над ним и под конец вынужден был применить силу. Открыл, но секрет повредил. Тогда я сказал профессору: «Если вы хотите, ваша милость, чтобы я снова наладил эту чертовщину, то это будет стоить вам довольно дорого: надо будет купить на черном рынке кое-какие детали». — «Сколько это будет стоить?» — спросил профессор. Я ему сказал, а он покраснел и захлопал ресницами, будто перед ним гасла и вспыхивала лампа в пятьсот ватт. И представь себе, молодой мой друг, он, ни слова не говоря, указал на шкатулку своему шоферу и сделал знак взять ее обратно. Потом, когда шофер унес шкатулку, его милость кинул мне на верстак десятилевовую бумажку и испарился через дверь как дух, выскочивший из какой-нибудь заброшенной могилы. Такого скупердяя я еще не видел и вряд ли увижу скоро... Что с тобой, молодой друг, у тебя не болит ли зуб?

— У меня болит душа, старый приятель! — просипел я и так же, как это сделал профессор три дня назад, потащился к двери, но не «испарился», как он, потому что я был далеко не таким худым, а выскользнул наружу правым плечом вперед — пока я слушал занятные сказки моего слесаря, делающего ключи, дверь показалась мне узкой, как игольное ушко. Я нырнул в снежный туман, и моя голова тут же перестала кружиться.

— Куда? — спросил меня водитель служебной машины.

Я пожал плечами.

— Никуда! — сказал я.

Я дал ему деньги, чтобы он купил коробку рахат-лукума и отвез моему другу, а сам отправился домой пешком.

В кухне на столе я нашел записку. «Митечка! — подлизывалась моя жена. — Я иду к маме, потому что у меня болит горло: я, кажется, схватила грипп. На обратном пути зайду ненадолго к Кате, в кафе. Цыпленочек в холодильнике, поставь его в печь разогреть...» Она нацарапала еще строчку, но мне осточертело, я скомкал записку и бросил ее на пол.

Потом я завел будильник на четыре часа тридцать минут, снял с вешалки в коридоре форменную шинель, лег на миндер [7] , не раздеваясь, и закрыл глаза. Кажется, я сразу заснул.

Со мной бывало и раньше, когда я проводил всю ночь на ногах, а утром принимался за работу, словно я только что встал, хорошо выспавшись. И на этот раз я был в форме, но меня охватило нервное возбуждение, подобное тому, какое испытывает пассажир, серьезно рискующий опоздать на свой самолет. Представьте себе этого пассажира: остаются считанные минуты до отлета, а светофоры, будь они прокляты, останавливают такси, на котором он едет в аэропорт, на каждом перекрестке! Такой пассажир сидит как на иголках, в его душе бушуют гнев, проклятия, страстное желание схватить за горло свою неудачу и безмолвное, но горячее обращение к судьбе — быть терпеливой... Подобные чувства испытывал и я.

Судьба должна была войти в мое положение, черт возьми! Это была моя большая игра, я впервые бросал кости против ставки из чистого золота!

Да я и не просил у нее так уж много, ибо САМ решил теоретическую часть следствия. Она должна была помочь мне в практических делах, в завершении обработки материалов. А это означало предоставить Манчеву время для того, чтобы он смог доказать, что доктор Беровский «попался»; это означало помочь и мне, обеспечив «зеленую улицу» на пути, который мне предстояло пройти, чтобы припереть Краси Кодова к стенке и заставить Дору Басмаджиеву заговорить со мной более уважительно.

Манчев располагал достаточным временем, и у меня (хотя я и ходатайствовал перед судьбой, чтобы она предоставила ему еще какое-то время) было обнадеживающее предчувствие, что он успешно справится с задачей. Этому человеку до сих пор везло, он каждый год передавал в руки судебных органов одного-двух грабителей. Он принадлежал к той категории инспекторов, которые родились, как говорится, под счастливой звездой. Природа не дала им много ума, но одарила счастьем! «Сейчас, — думал я, — он хотел сцапать (или уже сцапал) доктора Беровского en flagrant d'elit [8] , как говорят французские юристы. Счастье счастьем, но очень важно для инспектора и то, каким ориентиром он руководствуется. Я дал Манчеву такой ориентир, что, будь он слепым и хромым, все равно придет к одному из двух возможных убийц.