Тариэль с комфортом расположился в удобном кресле с высокой резной спинкой, закинув руки за голову, вытянув длинные ноги и полуприкрыв глаза. Он не спешил хвататься за кисть, позволив будущему изображению возникнуть сначала внутри своего существа и заполнить его целиком, постепенно приводя в то особое состояние полной поглощенности тем, что предстояло сделать, которое являлось почти трансом, между сном и явью, и совершенно уничтожало все внешние помехи, вытесняло посторонние мысли и чувства; ненаписанная картина проявлялась перед его внутренним взором постепенно, величественно выступая из небытия. Необработанная тавола, ожидающая его прикосновения, точно робкая девственница, готовящаяся впервые познать радость любви, уже сияла для Тариэля почти нестерпимым блеском золота и лазури, соперничающей с небесною синевой. Странно, он никогда не делал подобного, но откуда-то совершенно точно знал порядок выполнения всех необходимых предварительных действий, словно занимался живописью всегда.

Принявшись за работу, Тариэль трудился до поздних сумерек, не ощущая ни голода, ни усталости. Некий ни на что не похожий и ни с чем не сравнимый жар сжигал его изнутри, лихорадочные отблески его полыхали в прищуренных глазах. Когда дневного света стало недостаточно, Тариэль потребовал огня — похоже, Гаал велел слугам исполнять все, чего ни пожелает его пленник, и те поспешно зажгли сотни свечей, позволивших продолжать работу.

Наконец Тариэль остановился и отошел от таволы на несколько шагов. Склонив голову к плечу, он взирал на изображение, словно не веря, что имеет непосредственное отношение к нему. Как дитя, рождаясь на свет, властно требует освобождения, разрывая чресла мечущейся в агонии женщины и безразличное к ее слезам и стонам, так и картина подлинного мастера ничего не желает знать о человеческой усталости либо немощи своего создателя: она требует от него явить миру и не оставляет его в покое, доколе не будет завершена, точно некий самостоятельный организм, особая форма бытия, не созданная, а рожденная.

Тариэль с трудом разжал пальцы, продолжавшие почти судорожно сжимать кисть, и перевел дыхание, постепенно возвращаясь к реальности и вспоминая, кто он, где и почему. Транс, в котором он пребывал столь долгое время, сменился странным чувством опустошенности, словно после восторгов любви. Понадобилось еще несколько минут, чтобы к Тариэлю полностью вернулась способность мыслить здраво. Он огляделся. Пожалуй, пора отсюда выбираться. Тариэль задул свечи, благо темнота отнюдь не была для него особой помехой, и подошел к стене, на которой еще прежде заметил слегка выступающий наружу камень.

В те времена, когда ему доводилось выполнять особые поручения Донала Ога, он усвоил множество принципов действия хитроумных устройств, позволяющих проникать внутрь казавшихся непреступными помещений, а также покидать таковые, оставаясь незамеченным. Для неподготовленного человека таких деталей не существовало, но он точно знал, где и что следует искать, а потому обыкновенно, и находил. Коснувшись камня рукой. Он слегка нажал на него, и часть стены бесшумно отодвинулась, открывая проход в длинную узкую галерею. Как просто, подумал Тариэль. Зачастую требовалось еще отсчитать определенное число соседних камней вверх, вниз или в сторону, обычно это число бывало одним из сакральных — два, три, семь или восемь. Но здешний хозяин не стал утруждать себя дополнительными сложностями: ошибка излишне самонадеянных людей, полагающих себя во всем умнее других.

Тариэль, неслышно ступая, двинулся по галерее, стены которой были завешаны древними гобеленами, пока не достиг ведущей вниз крутой чугунной винтовой лестницы. Спускаясь по ней, он услышал голоса, отчетливо доносившиеся из-за стены, и замер в неподвижности, стараясь не пропустить ни слова.

— Я не мог одновременно преследовать обоих, — оправдывался некто. — Этот гигант умчался среди ночи, как на пожар, едва не затоптав меня копытами своего проклятого жеребца. Даже если бы я тут же бросился искать подходящую лошадь, то вряд ли смог угнаться за ним. К тому же я предположил, что нам нужен не он, а как раз второй, тот, который художник, и, похоже, не ошибся. Я следил за ним до тех пор, пока он не переступил порог замка. Кстати, господин, что ты о нем думаешь? Это тиариец или просто обычный ремесленник-бродяга, каких множество?

— Я не могу ответить определенно, пока не увижу, как он пишет, — проворчал другой голос, явно принадлежавший Гаалу. — Тиарийскую технику ни с одной иной нельзя перепутать. У меня есть целых три бесценных таволы с Тиара, хотя они и не принадлежат кисти магов. Но все равно, так не напишет ни один человек, если он не хранитель их древних секретов. Эти таволы сияют. Ингун! Нет, почти невероятно, чтобы он оказался тиарийцем, хотя его необычное имя наводит на определенные размышления. Ты когда-нибудь встречал человека, которого бы звали Тариэль? В этом имени сочетаются земля и небо, так может зваться сильный демон, а не простой смертный.

— Но он, наверное, уже хоть что-то успел нарисовать? — предположил Ингун. — Не могли бы мы на это взглянуть прямо сейчас?

— Написать, — раздраженно поправил Гаал. — Твое невежество отвратительно! Рисуют дети, пальцем на песке, запомни это, а мастера пишут! Признаться, я едва сдерживаюсь, чтобы не отправиться к нему, но я сам дал ему три дня, и…

— Ну и что, — упорствовал Ингун, — ничего не случится, если мы все выясним раньше.

— Подождем хотя бы до утра, — помолчав, решил Гаал. — Не спеши, он никуда не денется.

— Но я могу хотя бы понаблюдать, чем он занят?

— Иди, проверь. Спроси, не нужно ли ему что-нибудь, если он не спит.

Тариэль поспешно метнулся назад, быстро преодолев лестницу и галерею, и едва успел задвинуть проем в стене, как в замке запертой двери повернулся ключ.

— Эй, — окликнул его Ингун, — да ты, точно, спишь?

— А что я еще должен делать среди ночи, если весь день работал, как проклятый? — спросил Тариэль. — Ты мерзавец, Ингуш. Заманил меня к этому своему князю, вот теперь если ему не понравится то, что я сделал, он грозится меня убить. Тебя совесть не мучает, что ты губишь невинного человека?