– Fertig! [6]

Сундуки прибыли из Заволжья от старовера.

– Вот и поменялись. Оно и ладно. Только памятуй, Виктор Макарыч: голубок тот за тобой числится и те две книжечки в муслиновом переплетце. Должник, стало, ты. А слово - оно чугуна-железа крепче. Ну-ка, во славу Господа...

Как дедовская кровь на железе темна была наливка в зеленой склянице. И сладка-сладка, и горька.

– Да не суй ты мне картиночку свою. Голубка того с младых годов знаю. Ума только не приложу, как голубок тот милый к тебе попал.

Прощаясь, не вытерпел Степа.

– Скляночка хороша. Продайте... Ну, подарите...

– Пустенькую-то? Кто пустенькую в дар дает! Ай-ай! Этак сна ты меня решишь. Эй, Фомка! Достань-поди такую вот, да в соломку ее, да в санки под сиденьице; да не перевертывай очень-то. А вы, вьюноши, всю-то дорожку шажком езжайте теперь. А коли рысцой - замутится, дрянь-дрянью станет, ни на что не похоже, приведется вам в те поры лет этак не менее пяти ее отстаивать наново. Так-то. Шажком. Шажком.

И ладони потирая, улыбался хитро и чуть презрительно поглядывал на Степу Герасимова.

За голубком ездила в городской дом Татьяна Ивановна.

– Как же, знаю, помню. Сама я его в бумажку да в кладовую. Константин Яковлевич тогда - уберите, говорит; а знаю: оба мои барина голубка того любили очень. Я и припрятала.

Был то золоченый голубь, святой дух из львиной комнаты. В сотый раз перебирая, перетряхивая сокровища стариковых сундучков, Степа - Виктору:

– Чудеса! За пустяки уступил старик.

– Ну, дароносица хороша была!

– Хороша, но ведь не этого она стоит.

– Верь, Степа; дароносица больше пяти тысяч стоит.

– Ну-у! Красная цена - четвертной билет.

Склонившись над сундуком Виктор скрывал улыбку.

Не заметил тогда в Заволжье Степа, как на руке взвешивал дароносицу старик, как с нею к окну отошел, а потом в соседнюю горницу, а там замком певучим звенел, заглушая иной звон.

– Ну, будет пока, Виктор, хорошенького понемножку. Наверху работа ждет. Мне моей стены еще дней на пять. А ты свою, поди...

– Подожди. Сюда смотри. Да не сюда! На окно, на окно! Что, если этот свет через слюду пустить... А? А слюда чтоб в свинцовых ромбах... А теперь сюда смотри. Свод! Отсюда, оттуда древесный орнамент, и туда вон, туда - все богаче, все ярче, и золота больше; знаешь, зеленого такого золота, тусклого и глубокого... Там цветы, бирюзовые, малиновые... А здесь...

С каменного полу гвоздь длинный поднял, по сырой, по рыхлой штукатурке водил-чертил, - встав на горбатую крышку старикова сундука. С круглизны свода глянуло лицо тоски-птицы стародавней, женское лицо; крылья, ветром разметанные, выросли. Сыпалась мокрая известка, тяжело падая на камни пола. Спрыгнул, гвоздь кинул, выбежал, из столярной саженную рейку принес. На сундуке опять стоя, водил-царапал размашисто.

– Смотри! Угол готов. Фон голубой туда все гуще, темнее, и здесь везде золото жилками. Золотом же и весь этот планчик, и этот вон...

– Придется теперь тебе в баню идти. В волосах известка, и за воротом, думаю, немало... А разве решил и нижний этаж? Ты ведь говорил...

– Стой-стой. В том вон углу печка. Сюда лежанка, а там высоко-высоко с синими колонками. Знаешь, на треть комнаты печка...

– Хорошо, хорошо. Но ведь весь низ сырой.

– Осушим.

– О-го!

И Степа свистнул.

Много дней с того дня прошло. По всему нижнему этажу на проволоках подвешенные под сводами чернели листового железа трубы. Гудел-свистел вокруг них сквозняк. Окна в весеннее открыты до сумерек. Продухов набили. Подошвы стен осушали калеными кирпичами. На железных носилках таскали из нарочно для того сложенной печи. Хорошо пили воду из стен каленые кирпичи.

– Да к чему тебе и нижний еще этаж?

– А разве плохо будет?..

– Нет. А к чему? Ну там, во втором, и Бог велел. Бумажки эти оборвать следовало. И то, если жить там. И не все там наново. А здесь... Сюда и мебель, и печи... Из этих подвалов жилье сделать... Эх, врешь ты-все, Виктор! Наверно, у тебя мильонов этих... А говоришь...

– К сожалению ни одного. Много поменьше. Да ничего. Мы экономно. Вот землю продам. А распишем хоть вдвоем. Ну, двух еще подручных. Ты ведь обещал.

– Подсчитай, подсчитай! Осушка, штукатурка, грунтовка. Ну, роспись сами. Но ведь не стены же только. Мечты твои... Эти скамьи дубовые, писаные изразцы, ковры, паникадилы... Зарвешься, Виктор. Не знаю твоих дел, а зарвешься. К тому я, что сам ты тогда с управляющим...

– Оставь.

Обидно было Степе и жалко. Много уж комнат второго этажа закончены. И мебель готова, поставлена. В часы отдыха любил там сиживать Степа. Книгу брал старую из длинного библиотечного шкафа, а стекла малые в дверцах шкафа рисунком замысловатым обрамлены. Садился на диван поудобнее. Минуты две читал. Падала рука с книгою, смотрел влюбленно в тишь-красоту комнаты и видел в пролет открытый еще комнату величавую и еще, и еще.

Читать не хотелось, думой-грезой лететь никуда не хотелось и не моглось. Чаровала воссозданная старь, явью стали таившиеся мечты тех дней, когда еще там, в Риме, учился не покладая рук, и перед сном, на жесткой постели лежа, мечтал о красоте жизни. И гнал мечту-сказочницу.