Шрифт:
– Она заговорит когда-нибудь?
– Не знаю. Но сейчас в немоте – ее спасение. А к слову, и мое тоже: меня никогда не развлекали беседы с женщинами! – Хафиз почти мечтательно вздохнул: – Вот если бы и ты…
– Что ты, что ты! – испуганно отшатнулась его собеседница.
…Первое время Шакиру мучили внезапные приступы странной слабости, на грани обморока, и Хафиз не позволял ей заниматься кухней. Может быть, он боялся, что она обварится кипятком или уронит головешку и устроит пожар? Может быть. Фатима ловко управлялась с нехитрым хозяйством их нового пристанища, а его хозяин наладил их жизнь таким образом, чтобы у женщин оставалось как можно меньше времени на бесплодные сетования и слезы. Сетовать могла Фатима, плакать – обе, но ни одна, ни другая не пролили ни слезинки. От страха ли перед Хафизом или от шокирующей перемены жизни… Не плакал и Керим.
«Мой маленький воин!» – Шакира гладила сына по голове. Но Керим (тонко чувствующий мальчик!) понимал и без слов, что мать жалеет его, и старался уклониться. А еще – отвлечь ее чем-нибудь:
– Мама, посмотри, какие палочки для письма сделал мне Хафиз! Послушай, чему он меня научил!
Хафиз продолжал учить Керима, как он учил его и в доме господина Фархада. Будто ничего не произошло. И постепенно стал вовлекать в эту деятельность и Шакиру: то просил заточить палочки для письма, то растереть в ступке какие-то снадобья, то разложить по образцам минералы… Эта монотонная, но требующая неусыпного внимания работа неизменно извлекала Шакиру из ступора и, похоже, исцеляюще действовала на ее воспаленный от горьких мыслей мозг и иссушенное сердце. Она даже полюбила эти задания Хафиза. И когда на душе делалось совсем уж невыносимо, просто подходила к нему и тихо трогала за рукав. Он давно понимал ее без слов и сразу откликался:
– Помоги-ка мне. Надо просеять этот порошок, а остатки растереть в ступке. Не просыпь. Вот так…
Он объяснял коротко, но всегда понятно. Шакира внимательно слушала, кивала и приступала к выполнению задания, иногда задержав Хафиза знаком: «Проверь, правильно ли я делаю?»
– Хорошо, – кивал Хафиз, а как-то раз проговорил, и в его голосе послышались нотки удовлетворения и неожиданной похвалы. – От тебя, как я погляжу, здесь больше проку, чем на кухне. Посмотрим, посмотрим…
У Хафиза было достаточно пациентов в округе. Достаточно – чтобы прокормить его одного. Но теперь их стало четверо. В минуты своего лучшего настроения Хафиз, пряча улыбку в бороду, бормотал:
– Вот уж никак не думал обзавестись на старости лет этаким курятником!
В минуты же нерасположения под руку ему лучше было не попадаться.
С тех пор как Хафиз стал жить в своем доме неотлучно, люди стали часто обращаться к нему за помощью. Пациентов могло бы быть и больше, но суровый и нелюдимый характер лекаря многих отпугивал. К тому же частенько Хафиз, обследовав больного, не вдаваясь в объяснения, вдруг гнал бедолагу прочь. Впрочем, оставшихся больных было довольно для того, чтобы их пожертвований за лечение (Хафиз никогда не назначал платы!) хватало на сносное существование всего «семейства».
Фатима тоже не оставалась без дела. Ее маленький воспитанник превратился в немного нескладного, но уже высокого подростка, больше требующего внимания Хафиза, и она вернулась к своему ремеслу повитухи. В своем доме Хафиз, правда, не разрешил ей принимать женщин, и она ходила, когда требовалась ее помощь, по домам или в общественную баню.
Там-то она и подхватила ту смертельную хворь, что выкосила в лихолетье пол-округи и свела ее саму в могилу. Как только Хафиз обнаружил у Фатимы первые признаки страшной болезни, он тут же запретил Шакире и Кериму даже входить в ее комнату, не то что ухаживать за больной! Он непрерывно окуривал весь дом какими-то травами, брызгал повсюду неприятно пахнущей жидкостью, а после кончины старой няни сжег все ее вещи, не позволив Шакире оставить на память даже булавки.
Их поселок в тот год совсем опустел: много народа умерло, остальные бежали от смертельной угрозы. На улицах стояла горестная тишина, и только ветер одиноко шелестел в закоулках сухой травой…
В один из дней Хафиз, проверив ставшее скудным хозяйство, бесстрастно заключил:
– Припасов осталось на неделю, если мы будем питаться по-прежнему, на две – если нам с тобой, Шакира, удастся сэко но мить на себе, чтобы лучше кормить молодого господина.
Шакира с готовностью кивнула, показала на себя, а затем «отмерила» ногтем большого пальца кончик указательного и еще раз показала на себя.
– Мне тоже будет довольно самой малости, – ответил Хафиз. – Но вот Керим… Сможет ли он питаться, как мы?
В это же мгновение послышался твердый голос Керима:
– Сможет! «Молодой господин» будет есть то, что едят все. Или – ничего! Я воин, а не женщина.
– Хорошо, – спокойно отозвался Хафиз, – значит, нам хватит припасов на месяц. Но вот дальше…
Шакиру вдруг осенило: она стукнула себя по лбу и, бросившись в свою комнату, вернулась со шкатулкой.
«Вот. Возьми!» – она поставила драгоценности перед Хафизом. Тот невозмутимо кивнул:
– Что ж, это верное решение, но принять его могла только ты. Теперь мы спокойно доживем до следующего урожая. Скажи только, какого подарка ты хотела бы лишиться в последнюю очередь? Впрочем, догадываюсь – вот этого перстня Фархада. Так? Обещаю, что не лишу тебя «наследства» без крайней нужды!
Они никогда не говорили о политике, но как-то вечером Хафиз в разговоре с Керимом обронил знакомое Шакире имя, и она прислушалась. Он говорил ее сыну о том, что скончался главный враг рода аль-Джали – тот, что возглавлял заговор против Фархада. О, Шакира прекрасно помнила этого человека – господина средних лет с беспокойными, нахальными глазами, который однажды, когда она пела для своего повелителя, встревожил ее сердце предчувствием неминуемой беды и после беседы с которым Фархад надолго погрузился в сосредоточенное молчание.