— Тут вот и отдохнем, — оповестил попутчиков Аким.

Выпрягли лошадей, расседлали коней, спутали им ноги и пустили пастись на лужок, закрытый со всех сторон ольшаником. Аким огляделся: бугор, тянувшийся валом саженей на сто, надежно огораживал место дневки от дороги. И ежели не палить костер, то можно отдыхать в полной безопасности. От речки веяло прохладой, тень от деревьев хоть и мала, да головы укрыть хватит, и ладно. Порешили отдыхать до тех пор, когда солнце на поклон пойдет, а уж там по вечерней прохладе и ехать до темноты.

Хоть и было место тихое и с дороги не видное, но тревога прошлой ночи не давала покоя. Поставили на бугор сторожа. Тут и выбирать не пришлось: сторожить вызвался Демка.

Он быстро спроворил из травы и листьев что-то вроде шапки: и голову печь не будет, и от чужого глаза обережет. Сунул за пояс два стрелецких пистоля и взял у Вавилы ружье. Проверил, как заряжено, и подался наверх, к гребню, где меж двух холмиков была видна промоина, пробитая давними дождями. Там у плоского валуна и залег.

Остальные устроились под кустами да под возами, лишь дед, которого сон сморил раньше всех, похрапывал на телеге, прямо на солнцепеке, прикрыв лицо шапчонкой…

Федька лежал под возом и подремывал. Слышалось ему воркование воды на недалеком перекате, нудное гудение слепней, каких-то зеленых мушек. И здесь гуляла жара, которую не прогонишь, не смоешь и которая нахально лезла даже в тень. На какое-то время ему все же удалось заснуть, но, лежа на спине, всхрапнул и проснулся. Полежал, не открывая глаз, снова приползла сладкая дрема. Мысли побежали не по череду, смешались..

И представилось Федьке, что он не беглый раб, а свободный землепашец и что все вокруг него люди простые, работящие и счастливые. И нет сейчас на земле ни кровопролития, ни разбойников, кои, словно волки, мечутся по всем краям да ищут, кого бы пограбить, чью бы кровь пролить. Им ведь все равно, смерд ты али купец. Узрели: безоружен да имеешь, что ихнему глазу любо, и… «Ге!.. Хватай кто что может! Лишай его живота..» И почудилось: лежит он в пыли, а по дороге мчится ватага татей, и спрятаться от них некуда. А они, не разбирая, что там, на дороге, прямо по его лицу проскакали, тело в кровь разбили и не оглянулись, не остановились, умчались — пыль столбом… Он же, раздавленный, телом перемешанный с грязью, остался умирать на жаре, под жгучим, опаляющим солнцем… И высыхало разбитое сердце, превращаясь в камень, и лопались от жара глаза, и с болью неимоверною прощалась с телом душа…

Очнулся Федька от дремы, да не очнулся от думы.

Сердце колотилось, подпирало к горлу. «Господи! Да с чего бы так-то! Аль оттого, что еду не знамо куда? Или?.. Ведь ничего им не должен, а бежать от них некуда. И на душе от того нескладно, что действует он вроде бы не по своей воле, а как бы по чьему-то указу. Вот и ночью: не за себя поднял руку на государева сыщика, но и за тех, кто рядом стоял. И теперь! Теперь кровью чужой с ними связан, смертью чужой повенчан. Знать… знать, ехать с ними до конца! А бежать — путь заказан. А ежели вдвоем с Дашкой? Да вряд ли она от брата отстанет. Да и что мы с ней одни на дороге?..

Ей-бог, замают меня эти думы. Пойду к Демке…»

Переезд через реку был слева, от него дорога просматривалась почти на полверсты. Там она ныряла в кусты и далее пряталась за буграми, тая в своей недоступности глазу разные неожиданности.

Услыша шорох, Демка обернулся. По промоине к нему взбирался Федька.

— Не спится? — встретил его Демка.

— Да уж належался, — ответил Федька, устраиваясь рядом.

— Дак ты сюды давай. Чего там на жаре-то лег? Места хватит! Вона каменюга-то что стена и холодит чуток.

Федька перебрался на побуревшую от зноя траву.

— Эхма, сколь здеся травушки попропало.

— Ой, и не говори, — Демка вздохнул, облизнувши пересохшие губы, смахнул со лба испарину, улегся поудобнее.

Замолчали, глядя в неверную, колыхающуюся даль. Федька думал о своем, Демке тоже вдруг что-то навеялось. Тяжела была для Демки та дума, не по годам тяжела. Он гнал ее от себя, а она снова приходила… Хоть и был он сызмальства в ратных холопах, но иногда нутром чуял: притягивает его земля, приманивает своей силой животворной. Предки-то, чай, до десятого колена за сохой ходили… Не раз бывало: на ратной потехе или в угаре смертной сечи вдруг мелькнет перед глазами клок ясного неба, а под ним ширь земли безоглядная. И словно кто под дых лягнет! Вот она, кормилица, ласки и заботы просит, мы ж ее топчем копытами, своей да вражьей кровью мараем. А ей семя золотое принять хочется, обогреть его, затяжелеть от него и родить Хлеб — Силу богатырскую!..

Вот и вздыхал Демка тяжело… Да полно, мое ль то дело? Не от сохи — от меча на ладонях мозоли каменные. Давно ли то прошло, когда ежедень меч в руках играл. И временами казалось, что не сам ты смертоносным булатом правишь, а он тобой. И стоило лечь мечу в ножны, как иные заботы накатывали и было уж не до воспоминаний о земле и небе. И за конем пригляди — он те первый помощник в бою, и оружие, и доспех прибери и обиходь. Да мало ли забот, ежели ты ратный холоп? Прорва! Стало быть, потому и дума о земле редко приходила, некогда было о земле думать и непошто. Гляди не зевай, голову оберегай да врагу спины не показывай!..