«Буржуазное» Временное Правительство хотело вести войну до победного конца; решение коренных вопросов государственного устройства и прав собственности откладывалось до созыва Учредительного Собрания, с чем в основном соглашались и соглашатели. А бурлившие массы рабочих и солдат хотели мира и земли, и немедленно. Этого они требовали от своих представителей в Советах, но соглашатели (ох, как ненавидел их Ленин) стремились успокоить, утихомирить стихию, объяснить горячим головам, что надо подождать, ещё не время. Всего через два месяца после переворота Милюков был свидетелем сцены, которую описал скупо, но выразительно: лидера партии эсеров Чернова «застигли на крыльце, и какой-то рослый рабочий исступленно кричал ему, поднося кулак к лицу: „Принимай, сукин сын, власть, коли дают“». [522] Чернов понюхал кулак, но выстоял. Власти не принял.

Присутствие рядом царской семьи усугубляло общую нестабильность. Ненависть улицы к августейшему узнику кипела, а на охрану дворца нельзя было положиться. Угроза «революционной расправы» была нешуточной. Требования «более строгого» заключения царской семьи звучали со всех сторон.

Временное правительство торопилось сплавить августейшее семейство в Англию, но британские власти медлили, а потом и вовсе отказались приютить несчастных родственников своего короля (дабы не осложнять отношений с союзником, столь люто ненавидевшим своего недавнего повелителя).

Тогда Керенский приложил немало изощренных усилий, чтобы отправить семейство подальше от бурлившей столицы. На пути следования в Тобольск и в самом Тобольске августейших узников стерег сильный отряд из трехсот бойцов под руководством эсера (бывшего каторжанина) Панкратова, которому Керенский доверял. И тот с честью исполнял трудную миссию. Пало Временное правительство (и прекратилась выдача жалования ему и его бойцам); советская власть, совершив «победное шествие», утвердилась на Урале и в Сибири; отряды красногвардейцев — самостийные и присылаемые из «столицы красного Урала» Екатеринбурга — не раз пытались захватить Николая и расправиться с ним; но триста поблескивавших штыков Панкратова охлаждали их пыл.

Уполномоченный ВЦИК В. В. Яковлев (Мячин): вывез царскую семью из Тобольска, но вынужден был сдать ее Белобородову в Екатеринбурге

Только через полгода после Октябрьского переворота проверенный большевик В. В. Яковлев (Мячин) (впоследствии изменивший «делу революции» и кончивший дни на Соловках), с мандатом Ленина и Свердлова, прибыл в Тобольск, чтобы снять эсеровскую охрану и перевезти царскую семью в Центральную Россию. Труднейшая миссия была предпринята из опасения, что царь сбежит и станет «знаменем контрреволюции» или будет убит местными товарищами.

Ленину царь был нужен живым. Не из гуманных (упаси Боже!) соображений, а из далеко идущих революционных планов. Троцкий подал идею проведения показательного суда над тираном, и Ленин ухватился за нее. В январе 1918 года СНК принял постановление — начать следствие над бывшим царем.

Затея была столь же дерзкой, сколь и преступной, но таковы были все «революционные» начинания дорвавшихся до власти фанатиков. Не существовало закона, по которому можно было судить свергнутого самодержца. Но не правосудие интересовало большевистских вождей, а грандиозный пропагандистский спектакль — ведь к процессу было бы приковано внимание всего мира.

Следствие о преступлениях царского режима, как помнит читатель, было начато сразу же после Февраля, для чего Временное правительство создало Чрезвычайную следственную комиссию (её материалы мы не раз цитировали). Комиссия привлекла к ответу наиболее одиозных чинов высшей царской администрации, распутинскую клику, но не самого царя. Царская Россия (типичная восточная деспотия) имела формальный статус монархии, а монарх, по определению, людскому суду не подлежит. [523]

Ленин был юристом по образованию, да и Троцкий был достаточно образован, чтобы это понимать. Но юридические нормы их так же мало волновали, как и прочие «буржуазные предрассудки»; они признавали только «суд революционной совести». Потому они и прекратили следствие над высшими чинами царской администрации: зачем разбираться в тонкостях, когда арестованных можно прикончить без следствия и суда, «именем революции»? И прикончили многих, кто оказался в их власти — отнюдь не только царских министров и агентов охранки; среди убитых без следствия и суда — видные публицисты, политические деятели (в том числе, оппозиционные): от черносотенцев типа Меньшикова до ведущих деятелей партии кадетов Шингарева и Кокошкина.

Судилище над Николаем — другое дело. Оно было нужно не для выяснения истины, а для революционной пропаганды. Перед лицом потрясенного мира ему бы всё припомнили: от Ходынки до Распутина, от Кровавого Воскресенья до Ленского расстрела, от «столыпинских галстуков» до еврейских погромов, от японской войны до германской, и многое другое — что было и чего не было. Такую потрясающую возможность обличения «старого мира» Ильич не хотел упустить.

Если бы «революционный суд» состоялся, то в смертном приговоре не приходится сомневаться, так что Николай в любом случае был обречен. Возможно, и Александра Федоровна. Но дети их получили бы шанс на спасение: при публичности процесса и внимании к нему всего мира даже ленинская клика вряд ли решилась бы убить невинных детей.