Об этих штрихах своей лагерной биографии Солженицын рассказал сам, я напоминаю о них здесь не для того, чтобы ставить ему лыко в строку. Есть любители это делать — я не из их числа. Переходить в полемике на «личности» — последнее дело: не этично и не профессионально. Да и какое у меня право попрекать каторжника тем, что онвыжил в таких условиях, какие мне разве что снились в кошмарных снах — под впечатлением от его же книг!

Но он атакует личности, много личностей. Указующим перстом буравит своих бывших друзей, знакомых и незнакомых, живых и мертвых, нередко возводя и заведомую напраслину на людей одной с ним судьбы, а часто более тяжкой, потому что многие из них отбывали более долгие сроки, в куда более трудных условиях, и вели себя куда менее придурно. У них он со страстью золотоискателя выискивает каждую соринку в глазу, не видя оглобли в собственном.

Как же это осенило А. И. Солженицына сортировать и лагерных придурков по пятому пункту — через столько-то лет и после тысяч им же написанных на данную тему страниц!? И не слишком ли кстати поставлены в ряд с евреями кавказские народы («кавказцы», по сегодняшней терминологии). Неужели мало той ненависти к кавказцам, какая и без того сейчас разлита по России — чуть ли не в большей степени, чем к евреям!

Однако не всех зэков-евреев Солженицын гребет под придурочную гребенку! Он признает, что бывали в лагерях и «хорошие» евреи. Для них припасен не только кнут, но и пряник. Повезло «генетику Владимиру Эфроимсону, который из 36 месяцев своего заключения (одного из своих сроков, у него было два) провел 13 на общих, и тоже из принципа (он имел возможность устроиться). Полагаясь на посылки из дому (но в этом нет укора) [нет укора! — С.Р.], он взял тачку именно потому, что в Джезказгане было немало евреев-москвичей, и они хорошо устраивались, а Эфроимсон хотел развеять недоброжелательство к евреям, которое естественно возникало. И как же бригада оценила его поведение? — „Да он просто выродок еврейского народа; разве настоящий еврей будет тачку катать?“ Смеялись над ним и евреи-придурки (да и досадовали, что „выставляется“ в укор им)» (т. II, стр. 337).

Не разомлеешь от такой ласки! Невольно вспоминается: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь!»

В. П. Эфроимсон

Покойного В. П. Эфроимсона я знал: общался с ним с перерывами почти двадцать лет. Он принадлежал к той редкой породе людей, которые до старости сохраняют наивное, детское восприятие мира.

Мы ведь жили в искалеченном обществе, состоявшем сплошь из придурков, — они были не только в лагерях, но и в Большой Зоне. Все мы придуривались — кто больше, кто меньше; одни нехотя и с отвращением, другие с энтузиазмом, но все жили по лжи. «Сосед ученый Галилея был Галилея не глупее: он знал, что вертится Земля. Но у него была семья» (Е. Евтушенко). Была семья! Да и без семьи — многим ли была охота лезть на рожон! Тех, кому в какой-то момент придуриваться становилось невмоготу, ждали тюрьма, психушка или эмиграция.

Так вот, в этом обществе придурков Эфроимсон сохранял абсолютное нравственное и психологическое здоровье. С колоссальной энергией этот большой ребенок боролся за возрождение генетики, загубленной лысенковщиной. Казалось, что он не понимал, в каком обществе живет, и уж точно не принимал придурочных правил игры. Он наивно верил в то, что все беды — от незнания. Надо только объяснить, раскрыть людям глаза, просветить их, и все станет на место.

Впервые я его увидел, думаю, году в 1961-62-м, в Доме журналистов, на дискуссии о молекулярной биологии (эвфемизм, заменявший крамольное слово «генетика»). После первого или второго оратора на сцену выскочил и забегал по ней невысокий, очень энергичный очкарик с ярко выраженной еврейской внешностью и, сильно горячась, заговорил о колоссальном вреде, который лысенковщина наносит науке, медицине и сельскому хозяйству. Он говорил о мировом опыте, который игнорируется, об инициативе, которая подавляется, о подтасовках и фальсификациях, которые не дают публично разоблачить.

Когда отведенные по регламенту десять минут истекли, председательствовавший Михаил Васильевич Хвастунов (он возглавлял отдел науки «Комсомольской правды» и был председателем секции научной журналистики в Союзе журналистов), поднялся во весь свой могучий рост, но Эфроимсон продолжал бегать по сцене, не замечая его. Постукивание по графину тоже не произвело никакого действия, и тогда Хвастунов остановил оратора.

Владимир Павлович от неожиданности опешил, прервался на полуслове и, оглядывая зал с какой-то чисто детской просительной надеждой, сказал, что он только начал говорить. МихВас развел руками: регламент есть регламент! Но тут раздался из зала голос сидевшего рядом со мной Ярослава Голованова:

— Дайте же человеку сказать, он двадцать лет молчал!

Застывший от напряжения зал грохнул. Хвастунов постоял еще пару секунд, улыбаясь, и сел, а Эфроимсон продолжал бегать по сцене и выкладывать свои разоблачения еще минут двадцать.

В «Комсомолке» была подготовлена полоса о художествах Лысенко, она была одобрена и вот-вот должна была появиться. Голованов предвкушал, как прямо ночью поедет в академический дом, где жил Лысенко, и опустит свежий номер газеты в его почтовый ящик. Но… Были приняты контрмеры, полоса не появилась, а в каком-то супер-партийном журнале, то ли «Коммунист», то ли «Партийная жизнь», появилась скулодробительная статья о поднявших голову «формальных генетиках», подрывающих единственно правильное мичуринское учение. Назывались имена Ж. А. Медведева, В. П. Эфроимсона и, кажется, еще В. С. Кирпичникова.

Владимир Павлович, с которым мы иногда пересекались в Ленинке (я собирал материалы для книги о Н. И. Вавилове, а он, если не ошибаюсь, для своего — потом ставшего классическим — труда «Введение в медицинскую генетику»), говорил:

— Понимаете, мы работаем по четырнадцать часов в сутки, а они все это время заняты интригами. Как же мы можем их победить!

Когда лысенковщина пала, он не стал закрепляться на отвоеванном плацдарме, как другие генетики, а снова пошел против официоза — своими еретическими, бросающими вызов марксизму публикациями о генетической обусловленности социального поведения, этики, эстетики и т. п. Помню бурное обсуждение одной из его статей на эти неудобные темы, кажется, в Малом зале ЦДЛ, и чисто эфроимсоновский ответ на вопрос из зала — вполне доброжелательный: являются ли его взгляды общепризнанными в науке, или это только гипотезы? Подумав несколько секунд, Владимир Павлович сверкнул сквозь очки своими выразительными глазами и, пристукнув рукой по трибуне, победным голосом сказал:

— Значит, так! Намордник на меня пока не надели!

Одна из наших последних встреч была года за два до моего отъезда из страны. Он позвонил и попросил приехать для важного разговора. Он жил у станции метро «Проспект Вернадского», в хорошей квартире, но в ней царил фантастический беспорядок. У него недавно умерла жена, он чувствовал себя одиноко и скверно. В этот вечер впервые в наших с ним разговорах всплыла на минуту еврейская тема — в своеобразном, чисто эфроимсоновском аспекте. Он сказал возмущенно: