Двухтомник Солженицына тут не в помощь. Скорее, наоборот. Писатель присоединил свой голос к тем, кто заталкивает страну глубже в пропасть, хотя она и без того не делает достаточных усилий из нее выбраться. А ведь Солженицын считает себя патриотом, претендует на то, что знает, «как нам обустроить Россию», и вообще знает, «как надо».

Народная мудрость глаголет: Упаси меня, Боже, от таких друзей, а с врагами я и сам справлюсь.

Завершая заметки на полях двухтомника А. И. Солженицына, я хочу рассказать кое-что из своей биографии: не весть какие важные вещи для города и мира, но для меня — судьбоносные.

В 1960 году, когда я был студентом Московского инженерно-строительного института, но на лекциях почти не бывал, просиживая целые дни в редакции институтской многотиражки под не очень аппетитным названием «За строительные кадры», в эту газетку пришло письмо из отдела науки «Комсомольской правды». В нем говорилось, что «Комсомолка» хочет привлечь к сотрудничеству студентов технических вузов, умеющих и любящих писать. Опыт газеты показывает, говорилось в письме, что тем, кто пишет о науке, научно-технические знания важнее диплома факультета журналистики. Аналогичные письма были разосланы в многотиражки других технических вузов.

Ярослав Голованов

В назначенный день и час на шестом этаже здания «Правды», в Голубом зале, за огромным столом, собралось около двадцати студентов. Во главе стола сидел заведующий отделом науки Михаил Васильевич Хвастунов — высокий, тучный и (как я потом мог убедиться) душевно щедрый человек, а рядом с ним штатные сотрудники отдела: Ярослав Голованов (позднее автор известных книг об освоении космоса и космонавтах, биограф главного конструктора Королева, незадолго перед кончиной выпустивший трехтомник интереснейших дневников и воспоминаний) и Дмитрий Биленкин, ставший позднее писателем-фантастом (К сожалению, ни одного из них уже нет в живых).

Хвастунову тогда было лет 45. На его счету был десяток популярных книг о науке, переведенных на многие языки (он писал под псевдонимом М. Васильев), а его сотрудники были всего на четыре-пять лет старше нас, студентов. Собравшиеся читали стихи, рассказы, заметки, юморески. Волновались, как на экзамене, и, стараясь этого не показывать, много острили. Засиделись далеко заполночь. Подводя итог этому «смотру молодых сил», Михаил Васильевич (МихВас, как все его звали) сказал:

— Безнадежных здесь нет. Двери отдела науки для вас всегда открыты. Мы вам поможем. Остальное будет зависеть от вас. За каждую опубликованную строчку мы платим. (Последнее было немаловажно, учитывая мизерность наших стипендий).

Мы стали бывать в отделе науки, но большинство через какое-то время отсеялось. Остался костяк из шести-семи человек. В отделе науки стояло три рабочих стола, несколько стульев, большой кожаный диван и — постоянный треп. Рассказывали анекдоты, забавные истории. МихВас часто читал наизусть стихи поэтов серебряного века, которых хорошо знал, — лучше всего Брюсова и запретного Гумилева. У МихВаса, Димы и Славы всегда для нас было время. Было загадкой, когда они собственно работают. Впрочем, в горячие дни — для отдела науки это были дни космических запусков — они работали быстро, споро, и всем, кто приходил в такой день, хватало дела: мы помогали вычитывать гранки, рубить «хвосты», придумывать заголовки, аншлаги; поздно ночью нас развозила по домам редакционная «Волга».

Дмитрий Биленкин

Мои рукописи чаще редактировал Дима Биленкин, реже Слава Голованов. Дима был замкнут, суховат, слегка ироничен, требователен. Слава был более снисходителен. Но оба сажали меня рядом с собой, и фраза за фразой перебирали весь текст. Удалялись языковые штампы, лишние слова, иной раз перестраивалась композиция. Это была школа, стоившая нескольких университетских дипломов. Через какое-то время я печатался и в «Науке и жизни», «Технике молодежи», в других изданиях. Окончив институт, я — по распределению — попал на водопроводный участок № 13 в подмосковном Люблино, работал сменным инженером, но будущего уже не мыслил вне печати и литературы.

О том, что в «Комсомолке» пасется молодежь, разбирающаяся в естественных науках, было известно во многих редакциях, и когда появлялось штатное место, звонили МихВасу. Его рекомендации весили много, и постепенно весь наш выводок разошелся по разным изданиям — от «Пионерской правды» до ТАСС, от журнала «Изобретатель» до «Известий». Все — кроме меня, хотя с некоторого времени МихВас именно меня сватал особенно усиленно, не скупясь на похвалы. Все понимали, хотя и не говорили вслух (во всяком случае, при мне), что мне «не везет» из-за пятого пункта. Но МихВас не сдавался. В журнале «Советский Союз» я даже начал работать — условно, на волонтерских началах. Сделал два больших материала, в их числе очерк о работах известного генетика Б. Л. Астаурова, получившего тогда «диплом на открытие». Открытие — действительно крупное — было им сделано еще в 1947 году на тутовом шелкопряде, но лысенковцы его подвергли остракизму. И вот появилась возможность «вставить перо» всесильному Трофиму Денисовичу.

Для оформления меня в штат ждали возвращения из-за границы главного редактора журнала Николая Грибачева. Плохой поэт и закоренелый сталинист, сделавший карьеру на погроме космополитов (зловещая тройка Кочетов-Сафронов-Грибачев), он в основном представительствовал, разъезжал по свету, в текущую работу журнала не вникал и рядовых сотрудников едва замечал. Полагали, что коль скоро заведующий отделом науки и ответственный секретарь хотят меня взять, главный подмахнет не глядя. Но бдительный цербер знал свое дело…