Фуражку на затылок. Пальто за рукав тащит. Убежал, хаос мыслей, для Антона новых, оставив в комнате львиной. И о новом думая, о Яшином, и о новом, о далеком, о Витином, свои недавние обиды нехотя в сумраке вечера идущего на свет свечей разглядывал, как зажившие царапины.

И не страшно. И не больно.

Попытался разбередить. Но даже то, как попытался, не интересно. Куда бы уйти?

Тогда сказал себе:

– Должен же решить!

Сказал и смотрит перед собою не мигая, чтоб мысль одолела сонную скуку. Смотрит и видит, что серый скучный лев хочет зевнуть. Но он боится выронить гирлянду цветов.

Скучно в склепе.

Когда подумал: склеп, стало смешно.

– Трагедия! Тоже - склеп! Не склеп, а... К черту все!

В глаза плывут три серые пятна. Три окна. Серый потолок. Чуть темнее. Какой он нелепый.

Родившуюся злость направил было на них. На тех, которые наверху. Но злость ускользнула, ушла. Осталась скука. Было уже близко то ничто. Антонове ничто было тяжелее страха смерти. Позвал назад скуку. И она обняла его.

Три пятна. Не светят, но смотрят, бледно-серые. Окна. Стены и потолок темнее, но также серые. Они не те.

Как бы столетняя паутина слоями покрыла все. Если тронуть мягко и противно. Скучно.

– Уйти разве?

Но ждет. Знает, кого ждет. Время звенит. Скука плетет паутину. Звон и паутина - одно.

Стукнула дверь, которая с пружиной. Взглянул. А эта черная дверь открыта.

«Пусть идет кто идет».

Нехотя прислушивается. Привычка. Ожидаемое-неожиданное послышалось. Нет. Это старуха... Ближе. Нет.

Шш-шш... шш-шш...

И так определенно. Так шуршат шелковые юбки матери.

Бесшумно встал, бесшумно пошел, чтобы запереть дверь. С полпути вернулся. Почему-то. Опять сидит, жалеет, что не заперся.

«Подумала бы, что сплю».

Но чувствует, что это не важно.

А шуршанье уже там, по каменному полу. И быстро-быстро.

«Почему с того хода? Заходила к старухе? Конечно, так. Спрашивала».

А она уже у дверей...

Шш-шш... шш-шш...

«Почему не заперся? Но поздно теперь».

Вошла. Быстро, как и шла раньше. Решение. Так. Так. И перестал думать.

Вошла. Ее еще не видит, головы не поднимает. Близ двери остановилась. Сидит, не видит. Молчат.

– Здравствуй!

Антон молчал. И когда комната перестала звенеть, она сказала-крикнула:

– Встань!

Ее голос прозвучал нерешительно. Хотела сказать властно. Подумал, встал и, положив кулаки на стол, стал глядеть в левое окно, в серый туман. А она начала говорить:

– Как тебе не стыдно...

Раиса Михайловна в гневе теряет связанность речи. Начала говорить с пафосом, который мешал ее словам. Она начала говорить и говорила долго, без точек. И были разные слова: отец, мать сын, Бог, грех.

Скука Антонова ушла, уползла. Смотрел в окно. И было уже не скучно, но противно.

Только четырехугольное серое пятно окна. И ничего больше. И за ним, за окном ничего нет. Ничего, потому что ни здесь, ни там. Ни здесь, ни там. А в уши бегут слова. Слова, слова. Слова проклятого дома. Стоит. И начинает сознавать, что это ему должно быть обидно.

«Ни здесь, ни там, ни здесь, ни там».

Стоит, опершись кулаками в стол. А мать стоит у двери, и ее обидные слова бегут, бегут. Много слов она уже сказала. Неподвижность сына раздражает. В потоке других слов она произносит непозволительное слово:

– Любовница.

Этого слова в доме не произносят. И многих слов, подобных ему. Это неприлично. Оба знают про то. И она невольно останавливается, испуганная. Но сын неподвижно бессловесен. Кулаки на столе. Глаза в окно.

«Все равно».

А слова матери опять бегут, бегут, как быстрые серые мыши. Горло Антона сжалось, как бы он проглотил что-то. Стоит неподвижно. И перед глазами серое. А мыши бегут. Но вот еще слова. И услышав, отодвинулся от стола.

Бегут мыши все новые. Бегут к нему. И, добежавши, прыгают, кривляются у его ног:

– ...Деньги отца... Это подло...

Опустил руки на спинку тяжелого кресла, поднял кресло и ударил им в пол. И сказал:

– Что?

Может быть, не сказал, а закричал:

– Что?

Но в этом крике не было вопроса.

Шш-шш... Шш-шш...

Она была за дверью. Поднял кресло, размахнулся им так, как колют дрова, когда на топоре осталось зажавшее его полено. И опять ударил креслом в пол. Этот удар был сильный. И такой же крик, второй крик Антона:

– Что?

Треснуло дерево. Медное колесико звякнуло у окна. Дадеко-далеко, переменивши звук, шуршало платье Раисы Михайловны. Она уже шла по ковру лестницы.