– Не писал и писать не намерен.

– Что? Что? Матери...

– Не буду писем под диктовку писать. У нас в университете диктанта нет. Пусть Костя пишет, благо он в третьем классе. А то Ирочке велите.

– Яков!

– Оставьте, мамаша. Сказал: не напишу. И не поехал бы сюда, если б знал, что у вас здесь опять сумасшедший дом...

Решительным жестом Раиса Михайловна стул придвинула. Сядет. Разговор на полдня. Крик. И решился Яков на испытанную диверсию. Лицо свое показал жалобным, раскаянным; к матери шагнул.

– Ну, не буду, мамаша; И давно уж написал бы, если б иначе вы... Простите.

Подействовало. Сорвалась. Шурша шелком, из комнаты кинулась, обиженно-злобно повторяя:

– Напросишься ты у меня... Напросишься...

Всегда так бывало. Изучил добродушно-хитрый Яков. Не сдаваться матери - не отстанет, изведет. Сдаться, притвориться несчастным или действительно несчастным стать, - загордится, дня на три замолчит. Пусть как следует прощение выпросит провинившийся. Всегда так. И с наибольшей ловкостью умел пользоваться этим Яков. Сначала неосознанно.

И теперь, оставшись один, Яков поморщился, потом выругался, и, стараясь успокоиться, принялся за свой сундук, насвистывая.

Причесался. Надел сюртук. Во второй этаж пошел. С отцом здороваться. По столовой Макар Яковлевич, довольный, прохаживался, с наездником, у двери почтительно стоящим, мирно кричал-беседовал.

– Здравствуйте, папаша!

– А, здравствуй, здравствуй!

Руку поцеловать не дал. Сына в щеку сам поцеловал, ласково его оглядывая.

– Ты когда, Яша, обратно в Петербург?

– В январе думал, числа пятнадцатого.

– Вот жаль, не успел я тебе телеграмму послать; через Москву ты ехал. В Москве бы ты дело одно сделал. Зайцев конюшню прекращает. Посмотреть бы.

– Да я съезжу.

– Куда? Куда? Что зря гонять! Нет, а ты по пути заедешь. Только пятнадцатого поздновато. На праздниках все равно много он не распродаст, а числа бы пятого, ну, десятого, надо бы. Вот что. Уезжай ты пятого в Петербург.

– Хорошо, папаша!

– А я тебе тут как-нибудь все растолкую, что надо. Стой-стой! Поди-ка сюда. Нет, спереди ничего. А сзади постригись непременно. А воротник чуть высок. И что ты усы носишь?

– Да я и сам хотел сбрить.

– Ну, завтра, завтра.

– И сегодня могу.

– Нет, завтра, завтра! Где ты там сбреешь. А мой уж ушел. Не забудь завтра придти, когда я бриться буду.

Вошла maman. Чуть вразвалку, на нее не взглянув, вышел сын из комнаты пятиоконной. И через минуту в верхнем, в детском этаже на все комнаты весело покрикивал:

– Антоша! Антоша! Где ты? Иди в мою комнату!

И дверь притворивши, беседовали, и не раз принимались хохотать.

Антоше скоро пятнадцать лет. Один он из всех братьев и сестер смуглый, волоса темные, островзглядный. Учится бойко. Выспрашивает Яков Антошу про все про здешнее, а главное - про Виктора, как и что было, как это столпотворение вавилонское произошло. И рассказывает Антоша, лицом своим подвижным изображая ужас и гнев maman, и по записной книжке читает ряд писем.

– Я, конечно, копии снял.

И не боясь помехи, радостно смеются в маленькой, на особый манер уютной комнате Яшиной. Всюду здесь полочки, шкафы. Книги Яшины удобно так везде приткнулись. На гвоздиках платье Яшино висит. Уютно. Будто и не в крепости.

– А молодец Витя!

– Молодец. Гонору он с нее посбавит.

– Ну, это-то, пожалуй, Антоша, и не так. Крепка наша maman:

– А как ты, Яша, думаешь? Не вернется он в крепость? По-моему, нет.

– Кто его знает! Мне писал: ни за что не вернусь. Только как он с деньгами? На первые-то месяцы он ловко выманил. И с этим, с Мироносицким тоже ловко. А дальше что?

– Да ведь теперь ему, Яша, после этих всех писем да телеграмм все равно не житье здесь. Съедят.

– Ну, все-таки. Не нищенствовать же там, по заграницам. А потом - университет. Он ведь, когда гимназию мы кончали, непременно хотел. Учиться любил... Теперь все равно, конечно, а тогда я зол на Витю был, когда он меня в шестом догнал. Непременно он в университет поступит. Ну, кстати, и в крепость заявится. Правда, писал мне в Петербург, что живописью очень увлекся. Ну, да заявится. И здесь он все красил, только несерьезно это у него. Вот увидишь, заявится.

– И напрасно, Яша.

– Почему?

– А потому, что хороший это урок для maman. Да и коменданту тоже.

– Какой там урок! А вам велела письма Вите писать?

– Решено было, что ты сначала напишешь. Старший брат. Я, знаешь, тогда целую ночь не спал, все твердил: пусть не напишет! Пусть не напишет! Это про тебя. И молиться принимался. Молодец ты.

В окно заглянув на снежный сад в каменных стенах высоких, улыбнулся Яков, довольный.

– Антоша! Про заграницу кстати: что Надя?