– А мне показалось - хорошие стихи, - сообщил городу и миру господин жандарм. И когда успел-то...

– Куда, - поинтересовался Штолле, - катится этот мир...

Ульянов вспомнил - вернулся мыслями ко вчерашнему дню, когда ввечеру, за час до выхода колонны, не выдержал и, честя себя мальчишкой, сопляком и дураком, все же поднялся на холмик, кинул снежком в уже не чужое, не случайное второе слева окно. Она вышла через пару минут, в наброшенной на плечи шубке, теплая и бледная, с припухшими губами. Ульянов взглянул ей в лицо, и захотелось ему сказать, что будет у нее мальчик. Давно еще подслушал, как теща говорила жене: мол, если у женщины лицо сильно меняется, значит, беременна мальчиком - у матери, как в зеркале, все будущие сердечные привязанности сына отражаются; а Анна была сейчас совсем не такая, как утром, как накануне вечером.

Нельзя было об этом всем думать. Она - любая - была чужая. Нельзя было думать, чья. Нельзя было мечтать - сумею утешить, удержу, отогрею.

– Мы выдвигаемся, Анна Ильинична. Благословите, - просто сказал Ульянов, и она молча приподнялась на цыпочках, поцеловала его в лоб...

Константина Лихарева подполковник Ульянов обязан был расстрелять на месте. Владимира Рыжего Ульянов расстрелять не мог: не террориста, предателя, убийцу убивал бы - соперника. Две эти мысли сталкивались за лобной костью, как гигантские глыбы льда. Подполковник оглядел попутчиков, без удобства разместившихся в железной коробке. Привычки - никакой, на каждом ухабе головами и локтями углы считают. Генерал-майора Парфенова транспортировали второй машиной, зайцевской, а здесь ехали чужие друг другу и Ульянову люди: математик-посредник, часто чихающий уроженец Востока и похожий на попа доктор с окладистой бородой.

– Так что там с условиями? И при чем тут вы, вы же не жандарм?
– спросил Ульянов, привычно перекрикивая рев и лязг. Восточный красавец залился примечательного оранжевого оттенка румянцем.

– Я следователь по уголовным делам... перевелся недавно. Мне приказали сфабриковать дело - я ушел.
– Тут он запнулся и дернул головой, на этот раз - не от тряски или грохота. Видно, обнаружил какое-то неприятное для себя совпадение. Ульянов даже догадался, какое. Сначала дать всему вокруг дойти до края, а потом отряхнуть прах ног - и прочь из места сего...
– Я занимался Рыжим по полицейской линии!
– Собрался и продолжил. Не безнадежен.
– И меня поставили на него же по политической. Там долго объяснять, но в два года его на улицу вышвырнули, зимой. Вы танкист - клаустрофобию знаете? Ну, вот у него. И еще холод и темнота. Я сказал - можно в карцер ненадолго, просто нервы потрепать. На грани - но в рамках. А его на всю ночь в морозильник без света, в пенал. Он там стихи читал. Хорошее попадалось.

В машине произошли ожесточенные прения между гражданскими лицами. Ульянов не вслушивался. С девяти часов, со входа в город, в голове начался ледоход. Глыбы, бревна и камни налетали друг на друга. Аспирин не помог. Советчик устал огрызаться на воспитателей, обиженно спрятал нос в воротник. Подполковник сложил руки на коленях, прикрыл глаза - веки казались горячими, - еще раз пережевал услышанное. Скорость движения машины стала вдруг раздражать.

Мысль о том, что подвернуться каким-нибудь уголовникам или чьим-то недобиткам будет еще глупее, не помогала. Подполковник Ульянов не стал бы договариваться с Лихаревым; не из патриотических чувств и не из брезгливости. Просто бесполезно. Как выразился господин директор Рыжий - "у него ничего не получится". А вот мальчишка, штатский, мелкий жулик, который продал Канонира за свой интерес, за свою версию домика с садиком и пообещал поддержку умеренной части комитета, завоевал доверие без усилий.

Въезжать в родные пенаты на носилках генерал-майор отказался. Ульянов его понимал. Удивляло другое - на незадачливого ренегата Нурназарова Парфенов смотрел, как на любимого сына-отличника, от предложенной руки не отказался. Сложности жандармских отношений, впрочем, подполковника не очень волновали. Выпустить господина... господина Рыжего - нету никакого Лихарева и не было никогда, - отдать его господину Штолле, Зайцев распорядится о машине в полк, - и все. Забыть. Забыть.

В здании, на диво, царил порядок. Никакого переполоха. Хотя нет, вот - лампочка над дверью в подвал перегорела. Ульянов первым спускался вниз, во тьму, за ним - Штолле. Жандармы отстали еще снаружи. Получить пулю от кого-то не по разуму ретивого он отчего-то не боялся - и не ошибся. Никакой охраны там и не было, зато горел свет и сидел одинокий унтер-офицер при газетке с головоломками и стакане кипятка. Электрический чайник торчал из-под стола.

Увидел старшего по званию, хоть и армейского, вытянулся во фрунт.

– Где у вас тут Рыжий Владимир Антонович?

– В сто первой, как положено, Ваше...

– Открывайте.
– Замешкался все же.
– Открывайте. Я - командующий военным округом и военный комендант города.

Унтер-офицер, этакие "два рациона", двигался размеренно, но без вызывающей медлительности. Отпер ящик стола, вынул ключи, поглядел на часы, сделал пометку в журнале. Ульянов одобрил: порядок; Ульянов вскипел внутри себя. Шаги, щелчок замка: математик Штолле.

Тяжеленная крашенная серым стальная дверь плавно открылась. Холодом изнутри не повеяло - лицо еще помнило мороз улицы. Потянуло сквозняком, пылью, безжизненностью. Темнотой. Темнота пахла инеем. Хотелось еще аспирину.

Унтер-офицер вытащил наружу что-то, очертаниями мало похожее на человека, а когда оно было аккуратно опущено на пол, то показалось особо крупным рыже-коричневым сусликом в спячке. Твердое, безжизненное, округлое. Через мгновение Ульянов все-таки различил в суслике контуры человека, свернувшегося в позу зародыша, да так и закоченевшего. Рыжее - это была кровь.

Он просто никогда раньше не видел пыльной засохшей крови. Грязную - видел, а пыльной - да еще на таком фоне - не доводилось. Вот и ошибся. Из-за холода, видимо, лицо арестованного не очень опухло, хотя форму слегка потеряло - будто кто-то со злости несколько раз стукнул куклу молотком. А еще это было совершенно чужое лицо. Незнакомое. И вообще лежавший перед ним некрупный, астенического сложения человек мало походил на директора Рыжего.

Вот так, - рассеянно подумал Ульянов, - ему и удалось убедить всех, что Рыжий и Лихарев - разные люди. Они, и правда, совершенно разные.