На Горелом пустыре простирал свои ветви к небу одинокий каштан с такой черной корой, будто огонь только недавно расчистил здесь место для маленькой треугольной площади. Что ж, зато в окно не будут смотреть отсыревшие стены.

Никто не отозвался на его звонок.

– Они, наверно, просто вышли.

На лестничной площадке появился управдом и пригласил Оке войти в его маленькую канцелярию.

– Ты, видать, сильный парень, – сказал он одобрительно и потрогал бицепсы Оке. На лице его появилось какое-то странное, чувственное выражение. – А что, сможешь меня поднять?

Управдом обхватил шею Оке руками и повис на его спине. У него было жирное и рыхлое тело.

– Бросьте эти штучки!

Оке молниеносно высвободился и обернулся, вне себя от ярости. Управдом замигал мутными глазами с виноватым видом, однако тут же попытался прикинуться оскорбленным:

– Что с тобой, парень? Ты что, шуток не понимаешь?

Оке стоял уже на пороге.

– Спешишь куда-нибудь? Зайди завтра утром пораньше – наверняка застанешь их дома.

Мало того, что этот тип испортил ему праздник – он рассчитывал второй раз заманить Оке в ту же ловушку! Из дома напротив доносилась музыка; чей-то старый, изъезженный граммофон хрипел модную и уже избитую песенку:

Окно любителя музыки было распахнуто настежь, и, когда Оке вышел на улицу, слащавые слова песни с новой силой резанули его ухо.

Из-за деревьев, выстроившихся по ту сторону дороги, проглядывала блестящая поверхность залива Юргордсбрюннвикен, в густой листве заливалась какая-то ночная птаха. В камышах стелился туман, облизывая прибрежную траву серыми языками. Сквозь прохладный воздух плыли горячие, хмельные волны черемухового аромата. Оке одним ухом прислушивался, не приближаются ли чьи-нибудь шаги, и целовал Карин – не так, как прежде, а жадно, нетерпеливо.

Она высвободилась из его объятий, словно играя, достала из сумочки гребенку и стала приводить в порядок прическу.

– Пошли. Дойдем до моста и сядем на трамвай. Я не хочу засиживаться поздно сегодня, – сказала она.

Оке глянул на небо. Звезды были едва различимы, над городом висел печальный синий сумрак.

– Ты уезжаешь завтра?

– Да. Хорошо будет приехать домой и отдохнуть немного от зубрежки!

Мысль о том, что уже в следующий вечер Карин не будет в Стокгольме, жгла Оке, но одновременно он чувствовал облегчение – похоже, что намечается выход из нелепого положения. Что из того, что она всегда сама платила за себя, когда они куда-нибудь ходили вместе? Все равно он не мог позволить себе ничего, кроме редких субботних посещений самых дешевеньких кино и кафе.

Когда они встали со скамейки, она переплела свои пальцы с его пальцами и мягко улыбнулась:

– Ты обидишься, если я попрошу тебя не приходить на вокзал?

– Нет, почему же? – ответил Оке отсутствующе и ступил на гравий так осторожно, будто это было битое стекло.

В полупустом трамвае он тоже вел себя странно. Карин хотела войти в вагон и сесть на скамейку, но он не соглашался уходить с площадки.

– Ты все-таки обижаешься на меня!

Они уже подошли к дверям дома на Норр Меларстранд. Карин посмотрела на него с упреком, но в голосе звучала нотка скрытого торжества.

Оке только сжал ее руки в ответ и поспешил распроститься:

– Счастливого пути!

– Может быть, встретимся осенью, – ответила Карин. – Адрес ты знаешь.

Он понял намек. Она может не беспокоиться – он не напишет никаких глупостей, которые могли бы попасть на глаза ее родителям.

Идя один в сторону ратуши, Оке совсем позабыл об осторожности, и случилось то, чего он опасался весь вечер. Подметка на правом ботинке отлетела и стала громко шлепать о камни. Оке показалось, что его путь домой до Кольметаргрэнд растянулся на целую вечность и все встречные смотрят на него.

Хильда еще не легла. Она дрожала от волнения, торопясь объясниться с ним в сбивчивом потоке слов:

– Оке должен переехать как можно быстрее! Инспектор был здесь и спрашивал, есть ли у меня жильцы. Я сказала, что Оке – родственник из деревни, приехал погостить. Это пенсионерская квартира, и я не имею права сдавать площадь другим. Кто-то в доме насплетничал. Они сами хотят заполучить эту комнату. Они хотят выжить меня! – твердила она испуганно и чуть не плача.

– Успокойтесь. Я уйду послезавтра, – обещал Оке, снимая рваный ботинок, который тревожил его больше, чем неожиданное заявление Хильды.

На дне чемодана у него хранилась пара спортивных тапочек. Правда, они тесноваты, но придется обойтись, пока починят ботинки. После того как Оке полдня пробегал в тапочках по лестницам, ноги стянуло, словно отсыревшей веревкой, а каменная мостовая Стурторгет жгла сквозь тонкие подметки, как расплавленный свинец.

В час затишья перед вечерней гонкой ему удалось немного отдохнуть от пытки. Энглюнд снабдил его деньгами на трамвай, чтобы доехать до Эстермальма с арендной платой домовладельцу – несколько сотенных бумажек в конверте.