– Все в порядке! Они все пьяны, можете идти!

Идти! Это проще сказать, чем сделать! Дождь сразу же вымочил их до нитки, и, несмотря на палки с железными наконечниками, ноги скользят в липкой грязи отвесно спускающихся тропинок. Непроглядная темень. Они не видят друг друга и вообще ничего не видят, ни домов деревушки, вдоль которых идут, ни деревьев, ни скал. Они идут, как слепые, на ощупь, спотыкаясь, под оглушительную музыку дождя.

Рамунчо здесь впервые, он совершенно не знает этих козьих троп, по которым они пробираются; он то и дело цепляется своим ящиком за что-то черное, что оказывается ветками буков, скользит, теряет равновесие, с напряжением удерживается, втыкая наугад свободной рукой свою железную палку. Аррошкоа и Рамунчо идут последними, по запаху и по звуку определяя местонахождение товарищей, да и то с трудом, потому что веревочные подошвы контрабандистов производят не больше шума, чем пробирающиеся сквозь чащу волки.

Пятнадцать контрабандистов, растянувшись на пятьдесят метров, пробираются сквозь плотный мрак, окутывающий горы, под непрерывным ночным ливнем. В ящиках, которые они несут, ювелирные изделия, часы, цепочки, четки, завернутые в клеенку тюки лионского шелка. Далеко впереди идут двое с менее ценными товарами; это разведчики: в случае засады они вызовут на себя огонь карабинеров, а потом, побросав товар, скроются. Хотя шум дождя заглушает все звуки, они тем не менее говорят шепотом.

Тот, кто идет впереди Рамунчо, оборачивается и предупреждает его:

– Впереди река, – да ты и сам слышишь, она грохочет сильнее, чем ливень, – ее надо перейти.

– А! Перейти? А как, вброд?

– Нет, здесь глубоко. Иди прямо за нами, тут через нее перекинут ствол дерева.

Двигаясь вслепую, на ощупь, Рамунчо находит этот ствол, мокрый, скользкий и круглый. Он идет по этому обезьяньему мосту с тяжелой ношей на плечах, в то время как под ним бурлит невидимый поток. Сам не зная как, в непроглядной темноте, оглушенный грохотом реки и дождя, он все-таки преодолевает это препятствие.

На другом берегу нужно продвигаться еще более осторожно и бесшумно. Горные тропинки, опасные скользкие спуски в гнетущей темноте ночного леса, все это внезапно кончилось. Они вышли на какую-то равнину, где ноги вязнут в размытой дождем земле. Туфли на веревочной подошве, привязанные тесемками к их сильным ногам, с чавканьем и плеском ступают по болотистой почве. Напряженно вглядывающиеся в темноту кошачьи глаза контрабандистов смутно различают впереди какое-то свободное пространство, ветки больше не бьют по лицу, лесная чаща осталась позади. Дышать стало легче, да и идти, не спотыкаясь на каждом шагу, менее утомительно…

Но внезапно издали доносится лай собак; контрабандисты останавливаются и замирают, словно каменные изваяния, под проливным дождем. Они стоят так четверть часа, молча и неподвижно. Струи дождя проникают за ворот и, смешиваясь с потом, стекают по груди и спине. Они так напряженно вслушиваются, что у них начинает шуметь в ушах, и они слышат, как пульсирует кровь в висках.

Впрочем, им нравится это напряжение всех чувств, неотделимое от их ремесла. Оно дает им какую-то почти животную радость, удесятеряя их физическую силу, пробуждая в них древние инстинкты, пришедшие откуда-то из первобытных времен, зов лесов и джунглей. Понадобятся еще века смягчающего воздействия цивилизации, прежде чем исчезнет вкус к опасным неожиданностям, который детей заставляет играть в прятки, а взрослых влечет к военным перестрелкам, засадам или рискованному ремеслу контрабандистов.

Тем временем сторожевые псы успокоились и замолчали, а может быть, просто их чуткий нюх уловил какие-то новые запахи. Ничто больше не нарушало бескрайнюю, но все-таки тревожную тишину ночи, которую каждую минуту мог взорвать лай четвероногих стражей. Раздается приглушенная команда Ичуа, и они снова двигаются в путь по залитой мраком равнине. Они идут медленно и нерешительно, пригибаясь и приседая, с осторожностью диких зверей, которым грозит внезапное нападение.

Похоже, что Нивель уже рядом; ее не видно, потому что не видно вообще ничего, но ее слышно, и вот уже ноги с шорохом цепляются за какие-то длинные и гибкие стебли – прибрежные тростники. Это Нивель, по которой проходит граница; ее придется перейти вброд по выступающим из воды скользким камням, перескакивая с одного на другой, несмотря на тяжелый груз за спиной. Но сначала надо немного передохнуть, собраться с мыслями и проверить, все ли на месте. Они тихонько считают – все тут. Лежащие на траве ящики для привычных глаз контрабандистов кажутся более светлыми пятнами, в то время как человеческие фигуры вырисовываются длинными прямыми силуэтами, еще более черными, чем непроглядная пустота равнины.

Проходя мимо Рамунчо, Ичуа тихо спросил его на ухо:

– Когда ты мне расскажешь о том, что ты затеял, малыш?

– Сегодня, на обратном пути! О, не беспокойтесь, Ичуа, я вам все расскажу.

Сейчас, когда его грудь бурно вздымается, мышцы напряжены до предела, а воля к борьбе удвоилась в сегодняшнем предприятии, он больше не колеблется. В упоении собственной силой и энергией, он забывает обо всех моральных и религиозных запретах. Пришедшая в голову его сообщника мысль посвятить в их планы угрюмого Ичуа больше не пугает его. Будь что будет! Он последует советам этого изворотливого и ни перед чем не останавливающегося человека, даже если не будет иного выхода, как похитить Грациозу силой. Этой ночью он ощущает себя человеком, презирающим законы общества, бунтовщиком, у которого отняли подругу жизни, обожаемую, единственную, и он вернет ее себе, чего бы это ни стоило. Он думает о ней, и постепенно овладевающая им истома внезапно сменяется яростным, диким порывом; он жаждет ее всеми своими чувствами, всем своим молодым телом…

Они сидят по-прежнему неподвижно, дыхание их понемногу успокаивается. Мужчины встряхивают свои промокшие береты, стирают с лица капли дождя и пота, заливающие им глаза, и вот тут им становится холодно, промозглая сырость пробирает до костей; промокшая одежда леденит тело, мысли путаются; на них наваливается усталость этой и предшествующих бессонных ночей и сковывает их каким-то оцепенением в непроглядной темноте ночи под нескончаемым зимним дождем.

Впрочем, это им не внове; они привыкли и к холоду, и к сырости, эти закаленные бродяги, которые идут ночью в такие места, куда другие не заглядывают и днем; их не пугает призрачная чернота ночи, они могут спать где угодно, под дождем, в опасных болотах или глухих ущельях…