Шрифт:
Тимофей Иванович попросил тогда Митю переписать начисто свои заметки и сделать чертежик. Но перед этим объяснил ему смысл приспособления.
Он впервые говорил с сыном о деле и не то чтобы тревожился, но с интересом присматривался, доходит ли до Мити рассказ, разбирается ли парень, не пустая ли это затея.
Первое, что заметил Тимофей Иванович, — Митя умел слушать. Когда же сын задал несколько вопросов, на которых явствовало, что он все понял, Тимофей Иванович подумал с радостью: «Паровозник! Прирожденный паровозник!»
— Ну, как считаешь, верная моя мысль? — спросил он, стараясь не показать своей радости.
— По-моему, все верно, — серьезно отвечал Митя. — Но я бы еще посоветовался с каким-нибудь инженером…
«Скажи, какой рассудительный человек!» — подумал Тимофей Иванович.
— Это резон. Только сначала, брат, сами все проверим, сами себе докажем, а тогда уж передадим инженерии.
Задание пришлось Мите по душе — он вообще любил рисовать, чертить.
Тимофей Иванович остался очень доволен первым чертежом. Вернувшись из поездки, он нашел его у Мити на столе, сын в это время был в школе. Щурясь от удовольствия, Тимофей Иванович долго разглядывал чертеж, подносил его к лицу, смотрел издали и прищелкивал языком. Потом осторожно взял чертеж обеими руками и понес показать его жене:
— Ты только погляди, Маня. Ты погляди, какая работа…
Марья Николаевна отложила шитье. Бледное, озабоченное лицо ее осветила улыбка:
— Чистенько.
— «Чистенько»! — добродушно передразнил Тимофей Иванович. — Тут всего человека видать, если хочешь знать. Верный глаз, рука твердая, старательность…
Он прибегал к помощи грамотея-сына вовсе не потому, что не мог обойтись без этого. Тимофей Иванович хотел «прирастить» его к железнодорожному делу.
Он побаивался, как бы что-нибудь не спугнуло этой Митиной привязанности к паровозу. «Надо, чтоб человек сердцем прирос к делу, тогда ничем его не отдерешь», — размышлял Тимофей Иванович. Вот почему, нарушая существующие на дороге правила, несколько раз брал Митю с собой в поездки, нагружал заданиями, советовался с ним…
Сегодня, впервые за целую неделю вспомнив о «писанине», он просмотрел чертежи и протянул сыну записную книжку:
— Понимаешь, Митяй, кое-что мы с тобой не додумали. А как сработает наше приспособление в таком положении? Задачка? Ночью в поездке до меня дошло. Эскизик вот намалевал. Разбираешь? Тряско на паровозе, да и рука у меня того… тяжелая на эти вещи. Давай-ка изобрази, сынок. А я не буду тебе мешать.
Он провел пятерней, словно огромной гребенкой, по Митиному ежику и вышел. А Митя достал из ящика готовальню, снял со стены линейку и прилежно склонился над белым листом.
«Последний чертеж», — подумал он. И вдруг стало жаль расставаться и с этой работой, и с отцом, и с этой комнаткой, и вообще со всем-всем, что окружало его в жизни…
«Завтра в двадцать ноль-ноль»
— Я считал, он сборы заканчивает, а он пустяками занимается!
Митя удивленно вскинул голову: он не слышал, как в комнату вошел Алеша.
— Пустяками? Знаешь, какое это дело? Садись. — И он стал объяснять другу смысл того, что чертил.
Алеша слушал равнодушно, в глазах его была такая скука, что Митя махнул рукой:
— Подожди минутку, мне тут немного…
Пока Митя чертил, Алеша передал разговор с Верой. Эта «зеленоглазая змея» разгадала их тайну и даже придумала, что скажет матери, когда исчезнет сынок. Однако о словах Веры, касающихся Мити, Алеша умолчал, опасаясь, что они могут оказать на него разлагающее действие.
Митя слушал настолько внимательно, что провел лишнюю линию. Пришлось прибегнуть к резинке…
— Что-то ты молчаливым стал, — сказал Алеша, закончив рассказ. — Не скис?
Вместо ответа Митя достал из-за этажерки вещевой мешок и, покосившись на дверь, протянул Алеше. Тот оглядел мешок, иронически сложил губы:
— Что ты хочешь этим сказать?
— Не понимаешь?
— Мешочек, честно говоря, так себе… А больше ничего не понимаю.
— По-моему, батькин. Еще с гражданской…
— Да? — безучастно вымолвил Алеша. — Ветеран, значит. А видок у него бледненький, — и снова без интереса и уважения посмотрел на мешок.
Едва сдержавшись, чтобы не бросить едкое слово, Митя положил мешок на место, вытащил из ящика папку и отыскал желтую, изорвавшуюся на сгибах бумагу.
— Ну-ка, почитай. Что ты теперь скажешь? — Он сел на кровать, с горделивым спокойствием следя за Алешкой.
В документе говорилось, что Тимофей Иванович Черепанов, член Российской Коммунистической партии большевиков, в тысяча девятьсот девятнадцатом году был машинистом бронепоезда «Красный Урал», освобождал Урал от Колчака и показал себя как сознательный и храбрый боец с белыми, что подписями и печатями удостоверяется.
— Это да! — выдохнул Алеша.
— Надо взять с собой, верно? — оживился Митя, бережно складывая листок. — Такая бумага может сыграть…