— На смерть. Понимаешь?— Судорожный глоток кислорода. Шипение. Тишина. — На смерть. Но не сразу. Не... прямо.— Судорожный глоток. — Мы приехали.... На поезде, на открытой платформе. Не в вагоне для скота. На запад. В сельский район. Вокруг — ничего, только деревья.— Под маской его губы дрогнули, а над ней его глаза совершенно закрылись. — Т огда в первый раз, Руах. Все эти... гигантские... зеленые... деревья. Невообразимо. Подумать только — что-то... известное нам на этой земле... может прожить так долго.

Его голос все угасал, быстрее, чем солнечный свет. Еще несколько минут, подумал я, и он снова замолчит, останутся дыхание и сипение кислородного аппарата, и я буду сидеть здесь, во дворе, позволяя вечернему ветру обдувать меня.

— Когда они сгрузили... нас с поезда,— сказал мой дед, — на один миг... клянусь, я почувствовал запах... листьев. Сочных зеленых листьев... свежей зелени. Потом прежний запах... Единственный запах. Кровь и грязь. Вонь... шедшая от нас. Моча, говно, гнойные раны...— Его голос доносился чуть слышно, дыхание еле шевелившихся губ было незаметно, и все же он продолжал говорить: — Последняя молитва... людей... перед смертью. От них будет пахнуть лучше, от мертвых. Так один из молившихся... молился, и выходило по его молитве... Они привели нас... в лес. Не в бараки. Их было так немного. Десять. Может, двадцать. Как бараны. Ни единой мысли в голове. Мы пришли ко... рвам. Глубоким. Как колодцы. Уже наполовину заполненным. Они нам сказали: «Стоять смирно! Не дышать!»

Сперва я подумал, что последовавшая тишина — для усиления эффекта. Чтобы я лучше почувствовал. И я почувствовал это: землю, мертвых людей, повсюду вокруг нас были немецкие солдаты, всплывавшие из песка в черных мундирах с белыми, бледными лицами. Тут дед завалился вперед, и я стал звать Люси.

Она подошла и положила одну ладонь на его спину, а вторую на шею. Спустя несколько секунд она выпрямилась.

— Он спит, — сказала она мне. — Оставайся здесь.

Она отвезла деда в дом, и ее долгое время не было.

Присев, я закрыл глаза и попытался заглушить в себе голос дедушки. Через какое-то время я подумал, что слышу жуков и змей и что-то гораздо большее, распластавшееся за кактусами. Казалось, я также мог чувствовать на своей коже белый и прохладный лунный свет. Сетчатая дверь хлопнула, и я открыл глаза, чтобы увидеть, как Люси направляется в мою сторону, мимо меня, и относит корзинку с едой в хоган.

— Я хочу поесть здесь, снаружи, — быстро сказал я, и Люси обернулась, взявшись рукой за занавес из шкуры.

— Долго мне тебя ждать? — спросила она, и повелительная нотка в ее голосе заставила меня поежиться.

Я остался стоять на месте, а Люси пожала плечами, опустила занавес и бросила корзинку с едой к моим ногам. В корзине я обнаружил разогретую банку консервированного перца, поджаренный хлеб с коричным сахаром и две завернутые в целлофан веточки брокколи, напомнившие мне миниатюрные деревья. В моих ушах звучало бормотание дедушки, и, чтобы отвлечься от этого звука, я начал есть.

Как только я закончил, Люси вышла, взяла корзинку и остановилась, лишь когда я заговорил:

— Пожалуйста, поговори со мной немного.

Она посмотрела на меня. Взгляд был тем же. Будто мы никогда даже не встречались.

— Иди поспи. Завтра... будет большой день.

— Для кого?

Люси поджала губы, и вдруг мне показалось, что она готова разрыдаться.

— Иди спать.

— Я не буду спать в хогане, — сказал я ей.

— Будешь.

Она повернулась ко мне спиной.

— Просто скажи мне, каким Путем мы идем, — попросил я.

— Путем Врага.

— А как это?

— Не важно, Сет. Твой дед думает, что это поможет ему говорить. Он думает, это поддержит его, пока он будет рассказывать тебе то, что должен тебе рассказать. Не беспокойся о Пути. Побеспокойся о своем дедушке, хотя бы раз.

Мой рот раскрылся от удивления, и мою кожу обожгло, точно она дала мне пощечину. Я было запротестовал, но потом понял, что, может, она права. Всю жизнь я представлял себе дедушку задыхающимся нелепым чудовищем в инвалидном кресле. И мой отец позволял мне это. Я заплакал.

— Прости меня, — попросил я.

— Не извиняйся передо мной. — Люси направилась к сетчатой двери.

— А ты не думаешь, что для них уже поздно? — крикнул я ей вслед, ужасно разозлившись сам на себя, на своего отца и на нее тоже. Жалея своего деда. Чувствуя жалость и страх.

Люси снова вернулась, и свет луны залил белые прядки в ее волосах. Скоро, подумалось мне, она вся будет седой.

— Я имел в виду врагов моего деда, — сказал я. — Этот Путь ничего не может сделать фашистам. Правда ведь?