А учреждения, которые по характеру своей работы не могли попасть в разряд работающих на оборону, просили, чтобы им давали возможность получить отсрочки для н е з а м е н и м ы х работников.

Все те, кто не хотел идти на фронт, были похожи друг на друга по своим побудительным причинам: им не хотелось умирать как раз в тот момент, когда они только что выбились на дорогу, не хотелось оставлять хорошего, с трудом добытого места, молодую жену или только что родившегося сына.

Из этого вовсе не следовало, что они не любили своей родины или были безразличны к её судьбе. Они любили её. Но каждый рассчитывал, что, если он один не пойдёт, от этого боеспособность армии нисколько не уменьшится.

Те, кто шёл на войну, распадались на несколько групп.

Первая группа — кадровые офицеры, в особенности привилегированные, на войну смотрели, как засидевшиеся в школе ученики смотрят на загородную прогулку. Им война могла дать возможность интересной жизни, власти, наград и приключений.

Вторая группа, огромнейшая по своей численности, — это те, которые шли потому, что их посылали и не идти всё равно было нельзя. Сюда входили миллионы крестьян и рабочих, а также всяких непривилегированных людей.

Третья группа — это штатские интеллигенты того порядка, что в войне видели очищающее таинство и освобождение народов Европы от материалистического духа Германии. Количество этих людей было сравнительно ничтожно на фронте и очень значительно в тылу и на нестроевой службе.

В деревне среди помещиков не было такого подъёма, как в столице. Помещики были разрознены по своим усадьбам, хуторам и поместьям; их тревожила возможность остаться без рабочих рук. Главная масса народа схлынула в города на призывные участки, и в деревне остались только старики и женщины.

И если в городах торжественность обстановки приподнимала чувства даже у тех, кому предстояло защищать престол и отечество с оружием в руках, то в деревне наступившая вдруг тишина создавала настроение какой-то покинутости и обречённости. Здесь, среди обитателей усадеб, была также тревога за мужей, за сыновей, те же хлопоты. Но здесь в значительной степени успокаивало то, что вершить дела будут свои люди, которых из года в год каждая семья видела у себя за винтом или преферансом зимой в старинной гостиной с печами, с тёмной дедовской мебелью и большой керосиновой лампой на овальном преддиванном столе.

Эти люди, конечно, предпочтут отправить больше мужиков, чем людей своего класса.

Говорили, что на приёме в городе будет сам предводитель, Николай Александрович Левашов. А так как доброта его была известна, то это обстоятельство значительно успокаивало.

Упоминали о том, что бедному Митеньке Воейкову, приятелю Валентина, должно быть, придётся идти тоже простым рядовым, так как он не кончил университета и не имеет никакого чина.

У Левашовых собирались выдавать замуж Марусю, младшую сестру Ирины, и была тревога за будущего зятя, кадрового офицера Аркадия Ливенцова, что он попадёт в действующую армию, не устроившись в штаб.

Кроме тревог за близких, в наступившей тишине деревни наводили страх призывные крестьяне. Они стали вдруг вызывающе развязны, при встрече угрюмы, с недобрым, прячущимся взглядом. Точь-в-точь такие лица были в девятьсот пятом году. И это внушало опасение и смутную тревогу помещикам и разночинным землевладельцам.

В особенности как-то потерялся и оробел сосед Митеньки, деревенский купец Житников. Он в своём просторном пиджаке с серебряной цепочкой на жилетке растерянно-заискивающе улыбался, не получая ответа на улыбку, похлопывал по плечу отправлявшихся на фронт мужиков и просил получше сражаться, чтобы немцы не пришли сюда. При этом пугливо оглядывался, а по ночам совсем не спал, карауля амбар и лавку.

Митенька Воейков действительно переживал тяжёлые минуты. Он, не признававший государства как «первичной, роевой формы человеческого существования», — теперь был принуждён отправиться в призывной участок в город наравне со всеми. Он впервые реально столкнулся с насилием над собой государства, которое принципиально презирал.

В состоянии полной растерянности и беспомощности он пошёл за канаву сада и стал возбуждённо ходить взад и вперёд под берёзами вдоль канавы.

Заходило солнце, в лощине у пруда уже легли длинные тени, от дороги, шедшей через сад, запахло отяжелевшей к вечеру пылью, и красные закатные лучи солнца пробивались сквозь листву сада, среди которой на макушках желтели и краснели созревающие груши и яблоки.

От шалаша тянуло дымком, и сторожа с трубочками сидели у костра, где в закопчённом котелке варилась пшенная каша с салом на ужин.

Кругом была деревенская тишина и мир.

И вот со всем этим придётся, может быть, завтра расстаться, уступив насилию государства!