— Я сейчас открою! — тянется Най.

— Незачем. Какой-нибудь алкаш заблудился, — говорю я, и притворно зеваю.

Но он встал и направился к двери с весьма решительным видом. Подумав миг, я зажмурился, и уши руками закрыл, стараясь не дышать — зато потом, распахнув глаза и убрав от ушей ладони, ощутил, как обострились все чувства. Будто море красок, звуков и запахов в меня хлынуло. Быстро обвел глазами стены, потолок, мебель.

«Жучка» мне удалось найти за диваном, под чуть отошедшим плинтусом. Трогать его я не стал — пусть… быстро не достать, и все равно ничего интересного не услышат. Прошлый я разбил, и потом долго жалел об этом — не сделать бы плохо Наю. Но ничего не случилось.

По-моему, на «жучков» они всерьез и не рассчитывали…

Понять бы еще, кто такие эти «они» и чего изволят желать.

Рысь появился на пороге, недоверчиво глядя, как я сижу на корточках у спинки дивана.

— Ты что, мебель решил передвинуть?

Я кивнул, слегка растерявшись.

— Ненормальный, — хмыкнул он; мой нелепый кивок вернул Рыси хорошее настроение. — Никого там у двери нет. Но я слышал шаги вниз по лестнице. Ладно, пусть бегает, раз охота. Только не увели бы твой мотоцикл.

— Никому Ромашка не дастся, — сказал я серьезно. Слишком серьезно — Най удивленно вскинул бровь.

— Неужто поставил сигнализацию?

— Нет. Просто он мой, — разговаривать расхотелось.

И мы сидели, пили черный кофе — на ночь-то! — и Най не выпускал гитару из рук, пока не стал клевать носом, он предыдущую ночь работал — до сих пор отвертки и непонятные железки разбросаны по полу, интересно, это лишние детали или он забыл ввернуть их на место?

Спит Рысь отнюдь не по-кошачьи, но трогательно — заворачиваясь в кокон из одеяла, будто пытается скрыться от всего мира, и сопит, уткнувшись в подушку. Все подсмотреть хотел, какое лицо у него во сне — фигушки, не больно-то разберешь, разве что нос торчит в щели между подушкой и складками одеяла.

Я засмотрелся на крадущийся по потолку лунный луч, когда Най окликнул меня:

— Мики.

— Мм?

— Ты не спишь.

— Вроде того.

— Я же слышу любой шорох… За последние месяцы ни разу ты у меня глаз не сомкнул. Я иногда просыпался — а ты глядишь в потолок. Что случилось?

— Ничего.

— Ты чего-то боишься? У меня?

— Даже не думал.

— Мики… — он помолчал, явно опасаясь спрашивать дальше. Но все же решился:

— Ты работаешь… на этих?

— Нет. Смешно же, Рысь…

Он помолчал.

— Но ты… еще хуже? После аварии… Ты не просто так пропадаешь. И в городе тебя нет. Может, расскажешь все-таки?

Теперь я молчал.

— Мики, — голос звучал напряженно, неровно: — Послушай… Я же волнуюсь за тебя! Когда ты просто уходишь, я думаю — куда же ты впутался? Если с тобой что случится…

— Ничего не случится.

Наверное, у меня получилось передать собственную уверенность — Най успокоился.

— Мне Ника звонила, — сказал. — Раз сорок… Она, кажется, не верит, что я не знаю. На той неделе звонила, и на этой…

— Угу.

Рысь повозился немного под одеялом, потом выдал, с явным усилием:

— Она тебя любит.

— Угу. Хотя очень надеюсь, что ты ошибся.

Он замер, вроде заснул, даже к стенке отвернулся. Потом пробурчал в одеяло:

— И мать тебя ищет…

Я подумал о матери и о человеке с гарнитурой. В третий раз говорить «угу» было как-то нелепо. Так что я промолчал.

Скоро стало совсем тихо, только сонное дыхание — да порой шелест листвы за окном. А на потолке покачивались белесые пятна света вперемешку с контурами ветвей-опахал.

Лучше бы ты, Рысь, не говорил о Нике…

Думаешь, ее можно просто так забыть, отодвинуть в прошлое? Наверное, я самый обыкновенный трус. Но я не знаю, что делать. Если она не поверит, слова мои будут хуже пощечины — ведь она ждет, и ей больно… А если поверит… это самое страшное.

Я же все помню и понимаю, Най.

Я часами стоял под ее окнами, когда Ника готовилась к выпускным. А сейчас…

Порой сижу сзади моего сарайчика, так, чтобы особо не видеть трассу. В стене сарайчика есть окошко, застекленное, с трещиной. Если долго смотреть, начинает казаться, что это ее окно. И что Ника — там, за стеклом… и даже трещина куда-то пропадает.

А я вижу, как Ника мелькает у подоконника, смеется, поворачивает голову — тяжелый «конский хвост» взлетает над плечом. А в руках то большое фаянсовое блюдо, то гроздь винограда…

А теперь я хочу вернуться назад. Хотя бы словами, раз уж большее никому не под силу.

Итак, действие первое. Мне десять, отец — я всегда зову его отцом, по настоянию матери — берет меня на раскопки. Он уверен, что от меня будет сплошная неприподъемная неприятность, и не скрывает этого от соратников. Но я, будто назло, веду себя тихо. Я просыпаюсь раньше всех, никогда не задерживаюсь к завтраку, обеду и ужину, увлеченно помогаю кисточкой отчищать вековой налет с черепков и снимаю чешую с лука в помощь повару. Глаза слезятся, и я пытаюсь протереть их луковой рукой… эх!