— Из Томской тюрьмы он, Савельев, убежал, — рассказывал Дорофеев. — Нам в Николаевск сообщили: у вас, дескать, объявиться могёт. И объявился. Но улизнул, сволота. Вёрткий он. В одном месте совсем прижучили его — опять сквозь пальцы проскочил. С перебитой рукой, а уполз. Потом с ваших Шантаров сообщили — тута объявился. Мы — сюда. Пошарили в деревне — нету. Можа, думаем, в Михайловку подался, к родителям. Тоже вроде не заметно. А тут Демьян-то сообчил насчёт подозрений. Да-вот…

— Дурьи вы башки, — ухмыльнулся в бороду Кафтанов. — А у Инютина — у того и вовсе петушиная. Он давно Силантия с г… съесть хочет, вот и чудится ему. Да разве мне не сообщил бы Федьша, кабы его братец-каторжник тут объявился? Какой ему интерес его скрывать? А где интерес — это Фёдор, чую я, с малолетства понимать начинает. Парень он молоток. Большой человек с него вырастет, ежели подмочь на первых порах, на ноги поставить. А кто поставить может? А, Федьша?

— Кто же, окромя тебя, Михаил Лукич, — сказал Фёдор, подавая на стол ещё две бутылки самогону.

— Правильно. Садись-ка, парень, рядом. Отныне вообще твоё место рядом со мной. По левую руку. По правую-то Зиновий у меня, понятно, сын родной… Вот подрастёшь с годок-полтора ещё… — с Зиновием подружу тебя, хочу, чтобы друзья вы были.

Фёдор сел за стол рядом с Кафтановым.

— А этих сыщиков ты прощай, дурачьё ведь. Неужто ты бы не сказал мне, коли непутёвый брат твой тут объявился?

Силантий, ставивший в печь чугунок с водой, громыхнул ухватом, невольно глянул на сына. Но Фёдор даже не заметил отцовского взгляда.

— Сказал бы. Чего мне… — промолвил Фёдор.

— Ну, тогда и говори, — тем же тоном, мирно и дружески, произнёс Кафтанов.

— Да чего ты… об чём? — испуганно начал было Фёдор.

— Не крути глазами-то! — закричал вдруг Кафтанов и сразу схватил огромными ручищами Фёдора за горло. — Мудрец-молодец, кого перехитрить хочешь?! Соплей ещё не накопил, чтоб громко высморкаться, а туда же… Говори, где твой брат-каторжник?!

— Федька! Фёдор! — умоляюще вскрикнул сбоку отец.

Но не голос отца, не его насмерть испуганные глаза, вдруг злостью и гневом что-то вскипятили внутри Фёдора. Он вообще не понял в эту секунду, что с ним произошло, дёрнулся, пытаясь освободить шею из мёртвой хватки потных кафтановских рук, закричал пронзительно:

— Убери лапы, гад такой!!

— Что-о! — удивился Кафтанов.

Фёдоровы слова и голос были, видимо, настолько неожиданны, что Кафтанов чуть ослабил пальцы. Почувствовав это, Фёдор дёрнулся ещё раз. Жёсткие ногти Кафтанова до крови разодрали кожу на шее, но Фёдор вырвался всё-таки, в два прыжка отскочил к дверям.

— Поросятник! — ещё раз вгорячах выкрикнул Фёдор. Потёр шею и поглядел на закровеневшую ладонь. — Ещё лапается…

Кафтанов свирепо нагнул голову, громко засопел, сдёрнул со стены плеть. Фёдор сиганул с крыльца, метнулся стрелой за конюшню, оттуда — в лес.

До самой темноты он пролежал в глухом таёжном овраге на ворохе сухих, опавших листьев, раздумывая: что же произошло? Он понимал, что с Кафтановым всё покончено. «Житьё-то на заимке было благодать… — метались у него в голове обрывки мыслей. — А там бы, дальше-то, и вовсе… Всё могло быть… Анна подросла бы… А теперь что? Антона этого чёрт принёс… Не могли его не в руку, а в другое место…» Фёдор аж зубами скрипел от обиды.

Неожиданно он почувствовал голод. «Куда мне теперь? На заимку? А ежели Кафтанов там? В деревню? А ежели они, жандармы эти да Инютин, ждут дома? К Антону, может? А что у него? Сам всё съел, зубами сейчас щёлкает. И потом — ежели на след наведу? Чёрт их знает, возьмут да подследят за мной. Нет, нельзя к Антону. Тогда-то уж точно будет известно, что знал я про Антона. А так ещё обойдётся, может. Батька, тот режь — не скажет… Уберётся Антон, и забудут все про это. Кто его видел-то у нас? Никто… Да нет, теперь уж не обойдётся. Как же я не сдержался-то, да ещё гадом, поросятником обозвал Кафтанова?! Не до смерти же он задавил бы меня…» Фёдор был ненавистен самому себе.

Ещё полежав, он решил идти в деревню.

Над головой в просвете между деревьями мигали холодные, тусклые звёзды. Временами налетал ветер-шатун, трепал вершины мохнатых сосен и голых уже почти берёз. Лес жутко и угрюмо шумел. Но Фёдора не пугали эти звуки, не боялся он и встречи в тёмном лесу с ночным зверем. Он просто не думал об этом, потому что думал всё время о другом: «Как же, как же я не сдержался? Обошлось бы, обошлось…»

К Михайловке Фёдор подошёл почти перед рассветом, пробрался задами на свой огород, долго лежал под ветхим плетнём, прислушиваясь. Над деревней стояла мёртвая тишина; казалось, что за несколько месяцев, пока он здесь не был, деревня обезлюдела, от неведомой болезни вымерли и люди, и собаки, и вся скотина, всякая живность…