— Фёдор?! — Макар, выпучив глаза, Смотрел на Зубова. — Откуда ж ты… Как всё узнал?

— А что узнавать? На моих глазах Фёдор… сперва выстрелил в отца, потом шашкой добил… Я малец был, а всё помню. Навечно это в память врезалось.

— Во-он ка-ак!

Гвоздёв прислушивался к их разговору, пытаясь понять, что к чему, и делал вид, что понимает, хотя не понимал ничего.

— Ну и что ж ты теперь, как увидишь их? — спросил Кафтанов. — И как понять — зубы есть, а яду нету?

— Да, что теперь? И как понять? — повторил сын бывшего белогвардейского полковника и замолчал.

«Темнит что-то, — думал меж тем Кафтанов. — Чёрт его знает, что с ним происходит, что он может выкинуть… Не-ет, рвать, немедля концы отдавать…»

В комнате установилась тишина, и в этой тишине отчётливо звучал голос радиодиктора. Говорила теперь женщина, звенящим голосом она рассказывала о зверствах фашистов в оккупированном Киеве, называла число расстрелянных и повешенных мирных жителей.

— А в Киеве я тоже сидел, — сказал вдруг Зубов. — Хорошая тюрьма там, в Киеве.

— Тюрьмы — они все хорошие. Крепкие, — подал голос Гвоздёв.

Заскрипел замок во входной двери, послышались шаги в сенях, и в комнату вошла Огородникова, втащила за руку Наташу.

— Да не бойся, не съедят, — сказала Огородникова. — Они добрые.

— Ух ты! — воскликнул Гвоздёв. Радужные глаза его вспыхнули. — Это замена так замена! Конфетку хочешь? — И он поднялся.

— Сидеть! — придавил его Зубов тяжёлой рукой к стулу, оглядел девушку. Наташа была всё в том же стареньком пальтишке, но в новых валенках и в новых тёплых чулках. Глаза её испуганно перескакивали с одного на другого. Встретившись со взглядом Зубова, она вздрогнула.

— Ты вот что скажи мне, Гвоздёв… — медленно проговорил Зубов, не спуская глаз с девушки. — Вот что скажи: ты русский?

— Ага, — кивнул Гвоздёв, опять хотел встать. Но Зубов снова придавил его к месту. И тот закричал сердито: — Ну, русский, русский! Всю анкету рассказать? Двадцать третьего года рождения, судим один раз, из мест заключения бежал…

При этих словах Наташа попятилась к двери.

— Да стой ты! — зло сказала Огородникова, повернулась к Гвоздёву: — А ты чего мелешь, пугаешь девку? Шутник он, ты не бойся.

Зубов встал, выключил радио, сел на прежнее место.

— В Курске я тоже видел, как вешают людей.

— Ну так что? — шевельнулся Гвоздёв. — Они много городов взяли и везде вешают. И ещё возьмут. Нам-то что?

— Это кому как, — спокойно проговорил Зубов. — Я спасибо им говорю, у меня сроку ровно полсотни было. После нашего последнего побега мне ещё восьмёрку прибавили, — пояснил он Кафтанову. — Да, ровно полсотни, полвека ровненько. Умер бы в тюрьме. А вот ты, Гвоздёв, — непонятно. — И вдруг саданул изо всей силы кулаком по столу. — Непонятно!

— Ты что? Что? — подскочил Гвоздёв, как на пружинах. — Окосел ты, Зуб? Ложись-ка, а? Ложись?

— Да-да, я пьян. Спать пойду, — так же неожиданно, как вскипел, обмяк Зубов, тяжело поднялся, подошёл к Мироновой. — А ты кто?

Наташа стояла у стены, опустив руки. В лице её не было ни кровинки, она была как неживая. Казалось, толкни её — она упадёт.

— Никто, — прошептала она.

— Папа с мамой у тебя кто были?

— Никто… Не знаю.

— Отец её враг народа, — сказала Огородникова. — В тридцать шестом, что ли, посадили, говорит. В Москве каким-то большим начальником работал. Разжирел, видно, и продался.

— Неправда, неправда! — встрепенулась девушка.

— А мать её в дороге погибла, когда эшелон бомбили.

— Я видел это тоже… как бомбят, — проговорил Зубов задумчиво. — Страшно было?

— Не знаю. После было страшней: мороз, темно, хулиганы.

— Какой мороз? Какие хулиганы?

— Ей жить негде было, — опять начала объяснять Огородникова. — Я же говорила, я в снегу её нашла.

— Дяденьки, отпустите меня… — И Наташа вдруг упала перед Зубовым на колени. — Тётя Маня… Пощадите!

— Девочка, не надо! — Гвоздёв, пошатываясь, подошёл к ней. — Я тебя никому в обиду не дам. И я тебе папой теперь буду. Правда, меня тоже могут посадить.

— Верно, перестань плакать, — сказал Зубов. — И — иди спать. Выпустите её.