— Так… штучки всякие. И сам не знаю.

«Он знает, только говорить не хочет… А может, нельзя ему говорить», — подумала Наташа без обиды и, волнуясь пуще прежнего, произнесла:

— Ты прости меня.

— За что?

— За всё. За вчерашнее.

— А что вчера такое случилось, чтоб простить?

От этих слов ей стало легко и хорошо. Он и правда добрый, незлопамятный, мелькнуло у неё. Она улыбнулась и пошла, боясь почему-то, что её хорошее настроение сейчас исчезнет. Но оно не исчезло до самого дома, не покинуло её, даже когда она столкнулась среди улицы с живущей по соседству девушкой, которую звали, кажется, Вера Инютина.

— Ослепла? — вскрикнула Инютина, её глаза блеснули кошачьим блеском.

— Извините, я задумалась.

— Ты думай, да глаза пошире разевай.

Наташа раза два-три до этого видела мельком Инютину, та всегда как-то странно оглядывала её, будто оценивала. И оценка, видимо, была невысокой, потому что Инютина презрительно поджимала пухлые губы и щурила продолговатые глаза.

Возле дома громко галдели ребятишки — Димка Савельев, Андрейка, Ганка, брат этой Веры Инютиной Колька. Ещё когда Наташа болела, Колька несколько раз появлялся у Савельевых, с любопытством оглядывал её, лежавшую на кровати, швыркал кривым простуженным носом и тёр под ним измазанным чернилами пальцем. Однажды, когда Наташе стало полегче, она спросила, как его звать.

— Меня-то? Карька-Сокол, — ответил он.

— Как, как?

— Ты не какай, а выздоравливай.

Наташа смутилась от таких слов, и Колька тоже густо покраснел, крутнулся, исчез и больше не появлялся.

Сейчас ребята барахтались в снегу, пытаясь запрячь в санки лохматую собачонку.

— Не надо, Димка… Андрюша, Коля! — пищала Ганка. — Ей больно.

— Чего больно? Она привычная, понятно? — кричал Инютин. — Она меня на коньках вчера ка-ак попёрла…

— И правда, зачем животное мучить? — сказала Наташа, подходя.

Ребятишки притихли. Инютин, стоя на коленях, глянул на Наташу.

— Тебе-то что? Твоя, что ль, собака?

— Нехорошо ведь.

— Я им говорила, говорила! — воскликнула Ганка.

— Помолчи, ты! — прикрикнул Николай, но освободил собачонку. Та обрадовалась, взвизгнула, побежала прочь и юркнула в приоткрытые воротца ограды Инютиных.

— Не надо, Коля, больше мучить её. Ты мне обещаешь? — спросила Наташа.

— Иди ты! — буркнул паренёк и стал сматывать ремни.

Хорошее настроение, охватившее Наташу на заводе, не покидало её весь вечер. Вспомнив столкновение на улице с Верой, её грубые слова, Наташа прихмурилась. «Почему она так всегда на меня смотрит?» Но тут же забыла о Вере и не вспоминала больше.

Анна в этот вечер стирала. Наташа, зайдя в дом, поглядела на едящего уже Фёдора Силантьевича, поблагодарила за пальто и сказала, что потихоньку выплатит за него деньги, если Анна Михайловна согласится его продать.

— Не говори глупостей, — сказала та. — Ежели не устала, помоги бельё развесить вот.

Они вышли во двор и долго вешали в темноте мокрое, холодное бельё, от которого ломило руки. Потом Наташа помогала Марье Фирсовне накормить кашей и уложить в люльку ребёнка. От всего этого ей стало ещё лучше, и было такое чувство, будто она ждёт чего-то радостного и это радостное вот-вот случится.

И лишь когда она легла, к светлому чувству начало примешиваться невнятное тревожное беспокойство. Откуда оно и о чём — было непонятно, но уснуть Наташа не могла, стала прислушиваться к затихающим звукам дома. И чем напряжённее прислушивалась, тем яснее ощущала это беспокойство, которое нарастало, нарастало. Вдруг вспомнилась ей сегодняшняя встреча с Семёном, и она подумала, что он, конечно, знает, какие «штучки» возит со станции на завод. Вон как осторожно снимали рабочие с прицепа эти оранжевые ящики! А он, Семён, возит их и возит со станции, дорога неровная, колдобины есть, ящики трясутся… Опасно или нет их возить? На боках ящиков-то… ну да, на ящиках ведь противные черепа нарисованы!

Сердце её сжало холодным, она потёрла ладонью под грудью, а неприятная боль не проходила. «Вот ещё, да что это я? Раз возит, — значит, не опасно…»

Стукнула наконец входная дверь в сенях, заскрипели мёрзлые половицы, донёсся еле слышимый голос Семёна:

— Умаялся за сегодня, ног не чую. И трактор что-то барахлил.

— Есть будешь? — спросила его мать.

— Давай, если горяченькое что.

Едва послышался голос Семёна, боль в сердце Наташи сразу прошла, беспокойство исчезло, тело сделалось лёгким, невесомым. Но всё это напугало её вдруг сильно, и она резко приподнялась на кровати. В груди было горячо, не хватало воздуха. «Да что со мной? Что мне он?» — бессмысленно зазвенели взявшиеся откуда-то в голове слова. Она медленно легла на спину, вернее, хотела будто лечь, но кровать под ней вдруг исчезла, и она стала падать куда-то, падала и падала без конца…

Бывает сон как явь, но бывает и явь как сон…

И не понимала Наташа, когда это началось. В тот ли вечер, когда сидела она на кровати, слушала нескончаемый звон в голове: «Да что мне он?» Или сутками раньше, когда Марья Фирсовна сказала: «Вон Сёмка-то наш уже приметил…» Или когда раздался возле уха стыдливый и таинственный Ганкин шёпот: «Тётя Наташа, а ты… целовалась когда-нибудь?»

А может быть, началось это несколькими сутками позже, когда Наташа взяла протянутый в узкое окошечко паспорт, взглянула на чётко и красиво выписанные тушью три слова. «Миронова Наталья Александровна», уловила исходящий от книжечки сладковато-приторный запах и вышла из милиции, покачиваясь как пьяная?