Рядом что-то ухнуло — точно глыба земли отвалилась и упала глубоко вниз. Звук был глухой, нестрашный и что-то напоминал. И Семён в следующее мгновение вспомнил — что. Километрах в семи от Шантары вниз по течению Громотухи был высокий, тридцатиметровый глинистый яр. Вешние воды с каждым годом подмывали его всё сильнее. На кромку яра выходить было опасно, она была вся в трещинах, многопудовые глыбины земли время от времени отламывались и падали вниз, в воду. И всё-таки в детстве Семён любил туда ходить. Было до жути интересно глянуть с яра вниз, на грозно бурлящую далеко внизу Громотуху. А ещё интереснее было найти отслоившуюся уже от кромки яра земляную глыбину, которую удерживали только травяные корешки. Если тронуть ногой такую глыбину, она угрожающе качнётся. И часто Семён, стоя одной ногой на более или менее надёжной кромке яра, другой упирался в трещину и, рискуя сорваться вниз и сломать шею, раскачивал отслоившуюся земляную глыбу до тех пор, пока травяные корешки не обрывались и тяжёлый, центнера в полтора, а то и больше, кусок глины не летел вниз. Через какие-то секунды снизу доносился глухой и тяжкий звук, похожий на взрыв. «Он походил вот на такой же, как этот», — мелькнуло у Семёна, но в следующее мгновение в шлемофоне кто-то тяжко задышал, захрипел: «Кузьмич… Кузьмич…», а танк стал наполняться едким дымом.

— Горим! Спокойно, товарищи… Командира убило. Слушай мою команду…

Это, задыхаясь, проговорил Алифанов, но команды никакой не последовало, а может, Семён её просто не расслышал. Со скрежетом откинулась крышка люка, и тотчас по броне начали хлестать автоматные очереди. Дым в танке становился гуще, Семёна давило удушье, и он будто чувствовал, как накаляется броня. «Остались или нет у Алифанова ещё снаряды? — подумал Семён тревожно. — Ведь рванёт… Кажется, не осталось… И горючего нет».

Эта мысль почему-то успокоила, будто немецкие автоматчики, поливающие огнём неподвижный горящий танк, никакой опасности уже не представляли, как и сам пожар. Ныло только у Семёна сердце, тупо стучало в мозгу: «Вот и Дедюхина… Вот и Дедюхина…»

По броне кто-то снаружи застучал, и как из-под земли донёсся раздражённый голос Алифанова:

— Савельев! Водитель… Выходи!

— Сёмка, ты живой аль нет? Сёмка-а!

Как он вывалился из люка и оказался на земле, у полузасыпанной траншеи, Семён уже не помнил. Он очнулся от раздирающей боли в лёгких, открыл глаза и увидел склонившегося над ним дядю Ивана.

— Ну-ну?! — кричал тот, грязный, с разорванной на плече гимнастёркой, которая висела чёрными, в засохшей крови, клочьями, и страшно сверкал глазами.

— Воздух… Голова от него кружится, — проговорил Семён с жалкой и виноватой улыбкой.

Возле самого лица Семёна лежали ноги Алифанова, они шевелились, упирались в землю носками заляпанных артиллерийской смазкой сапог. Командир орудия бил из ручного пулемёта куда-то в дымную мглу, стелившуюся низко по земле, вдоль невысоких кустарников. Семён увидел в этой мгле неясные фигуры, которые то возникали, то исчезали, и понял — это приближаются перебежками немцы. «Вот и Дедюхина… Вахромеева… А теперь и нас всех…» — пронеслось у него в мозгу и словно что-то окончательно продуло там. Он резко перевернулся со спины на живот, обнаружив, что в руках у него автомат. Вываливаясь из танка, он, видимо, машинально схватил оружие. Когда в дыму замаячили две вражеские фигуры в касках, Семён полоснул по ним длинной очередью. Фигуры исчезли. Немцы то ли были убиты, то ли просто прижались к земле — понять было нельзя.

— Бей прицельно. Поставь на одиночные, — сказал Иван, и Семён поразился его спокойному голосу и этому хотя и практичному — ведь у Семёна был всего один диск, — но уже, наверное, бесполезному совету.

Сам Иван, у которого в руках был тоже автомат, не стрелял. Он лежал, вжимаясь в землю, уткнув в травяную кочку заросший подбородок, смотрел туда, где струился клочковатый дым. Автомат он держал в левой руке за ствол, а в правой, вытянутой вперёд, у него была граната лимонка, и он чуть подбрасывал её, перекатывал на ладони, как горячую картофелину.

— Ну что ж… Сёмка, — тихо проговорил он вдруг, не оборачиваясь, всё так же напряжённо глядя вперёд. — Всяко я думал в жизни своей помереть, а так хорошо не думал. Обойдут они сейчас нас…

Эти слова принесли Семёну ещё большее облегчение. То невысказанное и больное, что, казалось Семёну, Иван носил в себе, всегда рождало неприятную мысль — дядя его, кажется, тяготится войной. «Не ошибётесь в нём», — говорил он, Семён, Дедюхину в Челябинске, рекомендуя взять в свой экипаж, да, видно, поспешно сказал… Дело своё солдатское он делал всегда, правда, хорошо, ни в какой обстановке не терялся. Дедюхин часто его ставил даже в пример, но иногда в сердцах называл «молчаливым пнём». Иван действительно говорил только о самом необходимом, когда без слов нельзя уже было обойтись, старался по возможности уединиться. Семён часто натыкался на него, сидящего где-нибудь в одиночестве, погружённого в какие-то мрачные думы. Ну, война, конечно, не сладкая ягода, тут и помрачнеешь порой, и затяготишься, но у дяди Ивана вроде что-то надломилось внутри, и он всё время будто боялся быть убитым. И опять же — смерти не боится и не остерегается только дурак, но вот дядя какой-то… И по малодушию в тугой случай можно погибнуть, стоит в такой момент окончательно сломиться внутри. А дядя, казалось Семёну, к этому и идёт… Эта мысль была неприятной, она оскорбляла что-то в нём самом, но она родилась и жила в мозгу. Но вот такой случай и настал, а в поведении дяди Ивана нет и намёка на то, что он сломался и вот боится смерти, и слова, и голос, усталый и хриплый, будто приоткрыли Семёну в дяде Иване человека нового, доселе ему незнакомого, неизвестного.

— Мы не померли ещё, — сказал Семён упрямо, стараясь возразить кому-то, но только теперь не дяде Ивану.

— Ну, это живо может произойти. Жалко мне только Агату, Сём… Ясного света тогда и вовсе не увидит…

Где-то вверху загудел противно, приближаясь, вражеский самолёт, заглушив последние слова Ивана. Самолёт брызгал вниз тяжёлыми свинцовыми каплями, они прошили землю в двух метрах от Семёна, с рёвом пронёсся над головой, блеснув жёлтым, как у застарелой щуки, брюхом. Тотчас густо ударили немецкие автоматчики.

— Вы, Савельевы! — Алифанов, надрываясь от крика, повернул к ним круглое, но какое-то исхудавшее лицо со странно торчащим правым усом. — Шанс у нас, ежели он есть, один. Вдоль этой дымной полосы от нашего танка… Попытаемся!

Их КВ горел не очень сильно, но чадил густо, тёмная дымная полоса стлалась вдоль земли в сторону Соборовки, накрывая маячивший неподалёку перелесок. Иван и Семён поняли, о чём говорит Алифанов, но ведь кто знает, где немцы… Не шарит ли этот дымный хвост по окопавшимся в той стороне немцам? Да и в перелеске могут быть уже фашисты. Но шанс был действительно только этот, если он ещё и был. Это не только Алифанов, но теперь и Семён с Иваном сознавали отчётливо.