Вот какова была любовь Ниери к девице Двайер, которая любила капитана авиации Эллимана, который любил некую мисс Фаррен из Рингсакидди-Кольцекозленка, которая любила Преподобного Фитта из Боллинклэшета, который, если уж говорить начистоту, вынужден был бы признать, что испытывает некоторую слабость по отношению к некоей госпоже (имя опустим) из Западного Прохода, которая любила Ниери.

– Разделенная любовь, – вещал Ниери, – это короткое замыкание, – и в уме добавлял: «Шаровая молния, сыпящая искрами, готовая взорваться…»

– Такая любовь, которая, терзаясь муками, возводит очи горе, которая жаждет приложить кончик своего маленького пальчика, обмакнутого в китайский лак, к собственному языку, чтобы охладить его, – вот такая любовь тебе, Мерфи, насколько я понимаю, чужда.

– Да, все что ты говоришь, для меня как китайская грамота, – признался Мерфи.

– Ну, давай тогда скажем иначе, – с готовностью предложил Ниери. – Любовь – это как один сверкающий плотный, структурированный сгусток в вихре возбуждающих гетерогенных ласк… Как звучит?

– Сгусток… вот это подходит больше, – промямлил Мерфи.

– Ну вот видишь, – наставительно сказал Ниери. – А теперь обрати внимание вот на что. Ты по какой-то там причине не в состоянии любить… но ведь все-таки есть у тебя какая-то пассия – зовут ее, кажется, Кунихэн, я не ошибся?

– Нет, не ошибся.

– Ну, раз так, давай-ка попробуем определить… как бы это назвать поточнее… твое отношение к этой самой Кунихэн. Ну, Мерфи, как бы ты это сделал? – понукал Мерфи Ниери.

– Ну, я бы сказал, пользуясь медицинской, так сказать, терминологией, что мое отношение к ней «предсердечное», а не сердечное, вялое, сдержанное, лишенное ярких эмоций, несколько порочное.

– Вот именно! – воскликнул Ниери. – Идем дальше. По каким-то там причинам ты не в состоянии любить так, как люблю я, а можешь мне поверить, любить по-настоящему – это значит любить так, как люблю я, и никак не иначе, и вот по тем же самым причинам, каковы б они ни были, сердце твое и соответственно душа твоя такие, как есть. И опять-таки, по тем же причинам…

– Каковы бы они ни были, – вставил Мерфи.

– Вот именно. Так вот, по этим самым причинам я ничего не могу для тебя сделать, – закончил Ниери.

– Ну, видит Бог, так оно и есть.

– Вот именно, – заключил Ниери. Я сильно не удивлюсь, если предмет твоей мужской гордости уменьшится до размеров булавочной головки.

Мерфи раскачал кресло-качалку до крайней степени, а затем замер и позволил качалке качаться самой по себе. Мир за пределами стен его комнаты понемногу замирал, тот большой мир, в котором Quidproquoвыкрикивалось так, словно это делал уличный торговец, и в котором свет угасал так, словно это никогда не происходило дважды одним и тем же образом; большой мир замирал, а тот малый мир, в котором Мерфи мог любить самого себя, оживал, как это описано в шестой главе.

В полуметре от его уха истерически зазвенел телефон. Эх, трубку-то он перед тем, как усаживаться в кресло, забыл снять! А теперь что? Если он не ответит сейчас же, прибежит его хозяйка или кто-нибудь из других ее жильцов. Найдут его примотанным к качалке. Дверь-то не заперта. Даже если б он захотел, этого все равно не удалось бы сделать. В странной комнате он живет, однако, – дверь перекособочена, того и гляди с петель совсем сорвется, зато телефон имеется. До Мерфи эту комнату снимала увядшая блудница, давно отошедшая от блудных дел. Даже в те времена, когда она разгарно занималась своим ремеслом, телефон являлся, можно сказать, весьма важным инструментом, а уйдя на покой, она обнаружила, что телефон сделался для нее вещью вообще незаменимой и обходиться без него она совершенно не может. Дело в том, что ей удавалось заработать кой-какие гроши лишь тогда, когда кто-нибудь из ее давних клиентов вспоминал о ней и звонил по телефону. А когда клиент являлся, она получала небольшую компенсацию за то, что ее побеспокоили понапрасну.

Телефон звонил, а Мерфи никак не мог освободить хотя бы одну руку, чтобы поднять трубку. И он, внутренне сжимаясь, ожидал услышать, что в любую секунду могут раздаться на лестнице торопливые шаги его хозяйки или кого-нибудь еще из ее жильцов. Наконец ему удалось вызволить одну руку, и он схватил трубку, но вместо того, чтобы швырнуть ее на пол, он, пребывая в состоянии крайней нервной возбужденности, приставил ее к уху.

– Черт бы тебя взял! – заорал Мерфи в трубку.

– Он это и пытается сделать, – ответил спокойный голос.

А, это Силия.

Мерфи бросил трубку к себе на колени. Та часть его души, которую он терпеть не мог, жаждала общения с Силией, а та часть, которую он пестовал, тут же ссыхалась при одной мысли о Силии. Телефонный голосок о чем-то жаловался прямо ему в ляжку.

Мерфи некоторое время сносил писклявые неразборчивые стенания, а потом схватил трубку и прокричал в нее:

– Ты что, и в самом деле не собираешься возвращаться?

– У меня уже все есть, – так же спокойно сказала телефонная трубка.