Стенание

Аннотация

[Стенание – пролог не переведен] I С той поры уже минуло несколько лет. Я на родину шел, и в тенистой теснине, Где с гортанным журчаньем распелся Дебет И течет, от начала времен и поныне, Где Ахпат-Санаины с обрывистых скал Молча молятся, руки воздев к небосводу, Там, застигнутый мраком, приют я сыскал, На ночлег напросясь к старику-садоводу. Он возился, ворчливо ропща на судьбу Под одним из деревьев плодового сада. – Здравствуй, дед!.. И ладонь прислонивши ко лбу, Он взглянул на меня: – мол, чего тебе надо? С холодком на привет мой ответствовал дед, Осмотрел подозрительно, снова и снова, И повел к шалашу, за собою вослед, Нежеланного, чуждого гостя ночного. Я молчал, а старик бормотал на ходу: – Мы пропали; житья нам не будет на свете, Коль в такие ущелья, на нашу беду, Проторили дорогу бездельники эти. Горожанин проник в наш глухой уголок Не с добром, – знать опять увеличили подать. Хочет выведать: как бы содрать им налог, А иначе – зачем ему здесь колобродить? Хочет вынюхать: где еще водится скот И в хлевах не пустуют кормушки да ясли, Чья жена не увяла еще от невзгод И в глазах у нее огоньки не погасли. Все лесные стволы он сочтет по пути, Словно вор, станет рыться в отцовских могилах; Он сочтет: сколько за день яичек снести Наша сельская курица в силах. Ишь, какую он шапку чудную надел! И 6 одежде чудной… Здесь таких не бывало. Старикан приумолк, тяжело закряхтел, Опираясь на заступ, шагал он устало. В шалаше предложил он устроиться мне – Землю ветхою тканью покрыв шерстяною, Усадил меня, сам же застыл в тишине, Продолжая стоять на ногах предо мною. Поднял голову, взор на пришельца вперил, Что некстати себя навязал ему в гости, И раскатистым голосом заговорил, Не скрывая ничуть отвращенья и злости: – Спрос не грех, господин! К моему шалашу Ты откуда пришел, и куда ты с рассвета Дальше двинешься? Кто ты? Скажи мне, прошу… И старик продолжал, не дождавшись ответа: – Кто б ты ни был, я счастья желаю тебе, Долгой жизни,здоровья, удачи в дороге, Чтоб ты мог сострадать нашей горькой судьбе, И узнал,- как живет земледелец убогий. Наши дни издавна преисполнены тьмы, Люди здешних ущелий вконец обнищали. Мы всего лишены, обездолены мы, Царь небесный лишь знает о нашей печали. Ты ученый, ты умный, ты сердцем не злой, Устреми же на нас твои взоры благие, Убедись, как в горах, с каменистой землей Мы воюем, – голодные, полунагие. Что руками добудем – не можем до рта Донести. Погляди: столько пролито пота, И опять голодуха, опять нищета, - Бесполезны старанья, напрасна работа… – Отчего же, в таком благодатном краю Голодает народ, передышки не зная? Может быть истощили вы землю свою, Или ваших лишений причина иная? – Как сказать… Да прославится имя царя, Да незыблемо правит он в нашей-отчизне. Я не смею его виноватить зазря. Пусть господь пресечет наши жалкие жизни! На кого обижаться? В теченье веков, Поневоле, стерпелись мы с долей любою… Ты еще не поведал мне:,кто ты таков? Я хочу говорить откровенно с тобою! – Я читаю… – Читаешь! – воскликнул старик, - Ты псаломщик? Зачем не признался мне сразу? Погоди-ка немного, я выйду на миг… Дед покинул шалаш, не закончивши фразу. II Он вернулся с дровами, прибавил огня, Озарившего темень мерцающим светом, Вновь приветствовал гостеприимно меня, И добра пожелал, по старинным заветам, У костра мы сидели. Внизу, под горой, Клокотала в ущелье река; временами, Как дыханье теснины, оттуда сырой Веял ветер в лицо, пролетая над нами, И ночные, бессонные птицы подряд Причитали, потоку плакучему вторя, Стонет птица-Сестра:- Где ты, мертвый мой брат! [Существует легенда о том, что бог, вняв мольбам девушки-сиротки, обратил ее в ночную птицу, спасая от насильника. Брат погиб, спасая ее честь] Крик совиный – как стон безутешного горя. Смутный ужас, и вместе – глухая тоска Нераздельно-царили средь ночи беззвездной… Вот донесся откуда-то издалека Вой голодного волка – зловещий и грозный. * * * Дед с кряхтеньем прилег по соседству с костром, Самосадом набил свою трубку большую И, вздохнув, забубнил, как стихающий гром: Расскажи мне про город, усердно прошу я! Расскажи про газеты, про то, что в цене И про то расскажи, что осталось дешевым, Про живых и про мертвых поведай ты мне, Я с другими людьми поделюсь твоим словом. Говорят, будто трое царей меж собой Порешили, – хоть это по моему враки, - Что лишится престола затеявший бой, И отречься от власти придется вояке. Нет! Подобному чуду поверить нельзя! Разве вправду владыки такие бывают? Искони короли и цари и князья Разоряют народы, людей убивают!.. – Дед, оставь, ради бога, князей и царей! Опротивел мне город, газетные сплетни, Лучше ты о селе расскажи мне скорей, О его повседневной нужде многолетней! Уснехвулся угрюмо старик-садовод: – Что ты ищешь, прийдя к нашим жалким халупам? Кто не умер еще, тот, конечно, живет; Так и мы существуем, завидуя трупам. Корка черствого хлеба – вот наша еда, Да и та еще где-то мерещится в небе. Можно ль жизнью назвать прозябанье, когда Человек не уверен в сегодняшнем хлебе? Ты хотя бы меня, для примера, возьми: Мне уж восемь десятков, но в здешнем ущелье Весь мой век, я совместно с другими людьми, Бедовал и не знал, что такое веселье. Всухомятку, все лето, как вьючный осел, Днем и ночью, толкусь на крутом косогоре. Воевать мне приходится с тысячей зол, Не могу превозмочь лишь последнее горе. От земли – ни убытка, ни прибыли мне. То, что сад мне дает, на него же я трачу. Черт с деньгами, когда б они были в мошне! Я б не жаловался на свою незадачу. Я за хворст плачу, дабы ночью присесть У костра; мой шалаш, – ты поверишь едва ли! - Из-за нескольких веток раз пять или шесть, Сторожа-лесники меня в суд вызывали! В незаконной порубке винят, в грабеже, Объясняешь – никто тебя слушать не станет. Старший писарь грозит и рычит, и уже Загребущую лапу за взяткою тянет. Вор – с одной стороны, волк – с другой стороны; Чуть замешкался, – тащат из дома, из хлева! И в своем же добре мы уже не вольны. То ли вправо бежать, то ли кинуться влево? Только к старосте ты не ходи, потому, Что врага наживешь; ведь следы лиходеев, Разорителей наших, приводят к нему. Пожалеешь, судебное дело затеяв! Он предложит, пожалуй, стакан кипятка, Рюмку водки, и скажет в конце разговора: – Ты ступай себе, дед! Спи спокойно пока! Накажу я, как следует, наглого вора… Гнусный мир! Хоть беги из него, но куда? Стала кровью вода, а любовь – ятаганом, Нет у сильного совести, страха, стыда, Горе слабому в нынешнем мире поганом. Три ружья, на столбе, здесь висели вчера. Их владельцы, спасаясь в ночи от ареста, Прибежали ко мне, но еще до утра, Отоспавшись, ушли в безопасное место. Я никак не пойму, размышлял я всю ночь: Кто виновен? кого мне считать негодяем? Вижу – темные парни; им надо помочь, Но теперь из-за них мы невольно страдаем. Что ни делай, а нам не сносить головы, Кто силен – с тем закон, ну а мы – бессловесны. Мы о старых адатах забыли, увы! Ну, а новые – нам до сих пор неизвестны… Вот, к примеру, один из дворян, из господ; Всей земли у него – на плевочек, не боле, Но изводит сельчан: сам не сеет, не жнет, И другим не дает он использовать поле. Он уводит скотину чужую тайком, Во владенья свои, чтобы словно по праву После выгнать ее, и грозя кулаком, От владельца потребовать штраф за потраву. Бойко пляшет на свадьбах, толкая народ, И усердно – тарелки начальникам лижет. Что добудет, – в Тифлисе пропьет и прожрет, Без копейки вернется и снова сквалыжит. Он однажды сказал: мол, отара Чати Потоптала мне часть родового надела! А Чати не дается: – Не лги, не крути! Приведи-ка свидетелей этого дела! Я просил чабана: – Отступись, не перечь, Уплати дворянину, не зря молвлю слово. Но осталась напрасной разумная речь, Уговоров не слушал пастух бестолковый. – Нет и нет! – На своем он стоял, как скала, И ушел, распрямясь. – Ничего мне не будет! И на площади стал, посредине села: – Вот – помещик, вот – я; пусть нас люди рассудят. Сгоряча заварился у них кавардак И Чати обругал его матерным словом. У противников часто случается так, В перебранках – друг друга не потчуют пловом! Ну, а староста – дружбой с помещиком горд; Объявился на площади, злой, словно черт, Он с холопским усердием влез в перепалку, И припас для строптивца здоровую палку. Чабана он связал и влепил бедняку Столько палок – не счесть, проявляя усердье, И грозил: – Я тебя, бунтаря, упеку! Не увидишь лорийского солнца до смерти! Трое выборных старцев с поклоном земным Кончить миром, по сельским, давнишним адатам, Умоляли помещика, и перед ним Лебезили, назвав миролюбцем и братом. – Брат, – сказали, – не важно: кто прав, кто неправ, Вы дрались не ножами, а только словами. Ведь избили Чати; получай же ты штраф И пускай восстановится мир между вами! Как насытить помещичью жадность и спесь? – Вам прощенье мое обойдется дороже! – Больше нет ни гроша. Все, что собрано здесь, Это наше последнее, – праведный боже! Разве мы живоглота усовестим? Нет!.. Написал он, чтоб вызвать сочувствие в судьях: «Дворянин я, дворяне отец мой и дед, А пастух обложил меня матом при людях». Вмиг приехал в село некий чин городской: На фуражке – значок, бородища – лопатой, Прямо к старосте: – Где, мол, такой и сякой, Ваш пастух-бунтовщик, подстрекатель заклятый! По приказу начальства явился Чати, Стал, как столб – несуразный, огромный и дикий. Он по-русски не знает ни слова почти, Ни законов, – молчит, как джейран безъязыкий. Опросили людей, подобрали статью, По которой пастух подлежит наказанью И Сибирью заплатит за дерзость свою, Оскорбив дворянина бесстыдною бранью. Трое старцев к помещику снова пошли, Поминали обычаи в просьбе покорной, Дали, сколько велел и, склонясь до земли, Умоляли покончить с размолвкою вздорной. – Брат, – сказали, – не злобствуй, побойся греха. Вы дрались не ножами, а только словами, Получай все, что хочешь, прости пастуха, И пускай восстановится мир между вами. – Знайте, люди, что кровь мне его не нужна. Процедил он сквозь зубы. – Я совестлив тоже, Я прощу, коль постелет жена чабана В эту ночь господину начальнику ложе! У кого еще капелька совести есть, Разве скажет, как этот помещик бесчинный? Но мужчина, хранящий семейную честь, Не замедлит с ответом, достойным мужчины. Три ружья на столбе здесь висели вчера… Скольким людям судьба предназначила злая Стать убийцами, ночью бежать со двора И скрываться, в тюрьму угодить не желая! Кто виновен? Сужу и никак не пойму: Каждый год наши горести множит и множит, И одно только ясно уму моему, Что подобная жизнь продолжаться не может. Этот – вольничать вправе, другой же – ни, ни! Слова молвить не смей для своей обороны! Я не смыслю, но ты, книгочей, объясни: Что за бог предписал нам такие законы? У простого и знатного – вера одна, Что мужик, что помещик – армяне же оба! Одинаково кровь у обоих красна. Разве меньше сноровки в руках землероба? Все дозволено знати, я ж должен молчать… Эх, мой гость, не тревожь наболевшую рану, Лучше мне на уста наложить бы печать, А не то я гачахом, разбойником стану!.. Он затих. У костра мы сидели. Река Клокотала в ущелье, в глубинах провала, И дыхание ветра ночного слегка Нас касалось и холодом нас обдавало.