Делаю ножом насечки на литровой фляге из прозрачного пластика и устанавливаю себе водный рацион: полпинты воды в день. Выпивать по одному-единственному глотку примерно каждые шесть часов — это жестокое, но необходимое требование. Я решаю ни в коем случае не пить морскую воду. Дугал Робертсон и большинство экспертов по выживанию в экстремальных условиях предупреждают, что это очень опасно. Морская вода может доставить временное облегчение, но при выведении с мочой натрия, содержащегося в ней в значительных концентрациях, ткани организма теряют воды гораздо больше, чем было выпито, и живое тело очень скоро превращается в иссохший труп.

Пробую запустить в эксплуатацию первый из имеющихся у меня солнечных опреснителей. Он представляет собой надувной баллон, внутри которого морская вода, как предполагается, будет испаряться. В тропических широтах при безветренной и солнечной погоде он должен производить ежедневно по две пинты пресной воды.

Пульсирующий в воде плавучий якорь напоминает медузу и тащит за собою океан. Он сделан из квадратного куска ткани и присоединяется к плоту с помощью стропок, вертлюга и длинного буксирного конца. Фактически он представляет собой водный парашют, который действует горизонтально. Благодаря ему возрастает устойчивость плота под ударами волн. Однако он же сильно замедляет мое продвижение.

При минимально возможном уровне потребления такого количества воды должно хватить на один-два дня. Надув баллон, я в соответствии с инструкцией опускаю его в море рядом с плотом. Опреснитель дрейфует примерно с такой же скоростью, время от времени утыкаясь в резиновый борт. Иногда он выпрыгивает вперед, подхваченный пробегающей под нами волной, и рывком останавливается, когда привязанный к нему конец натягивается как струна. По прошествии нескольких минут он вдруг спускает и, сколько я не пытаюсь его надуть, никак не хочет удерживать воздух, хотя я не нахожу в нем ни одного отверстия. В результате настроение мое резко падает.

Достаю второй опреснитель. Он не выпускает воздух. Во мне снова начинает теплиться надежда. За час работы в его водосборнике накапливается почти восемь унций воды. Все во мне ликует! Я могу пополнить свой водный запас! Поднимаю пластиковый мешочек на плот и делаю глоток на пробу. Соленая! Ах ты, проклятая соль! С теми шестью пинтами воды, которые у меня еще остаются, я продержусь самое большее еще шестнадцать дней.

Приваливаюсь к наветренному борту плота, и его навес прикрывает меня от палящих солнечных лучей.

Мысли мои вновь обращаются к «Соло», к той страшной ночи. Я вспоминаю удар, грохот, треск ломающегося дерева, бурление ворвавшейся в пролом воды. Как на яву, я слышу эти звуки и вся сцена оживает у меня перед глазами; я чувствую, как бурные волны накрывают меня с головой. Прочь отсюда, твой корабль идет на дно… на дно! Призрак былого отчаяния и горечь утраты заволакивают мои глаза туманом. Что случилось с тобой, «Соло»? Не слишком ли хрупким я сделал тебя, дитя мое? Наткнулся ли ты на плавающее бревно или же какой-нибудь грузовой контейнер нанес тебе смертельную рану? И все же вряд ли мой маленький быстроходный кораблик наскочил на какой-то случайный предмет, носившийся по волнам. Удар, погубивший «Соло», пришелся сбоку, не спереди. После остановки яхты я был на палубе спустя всего несколько секунд. Любой плавающий предмет, достаточно крупный для того, чтобы причинить подобные повреждения, я бы заметил. Мы столкнулись, должно быть, с чем-то большим и быстро движущимся. Ни одного судна не было видно окрест в ту минуту. То было порождение моря.

Что-то большое. Может быть, кит. Несколько лет тому назад, отправившись на 35-футовом тримаране к Бермудам, я наехал в Гольфстриме на 40-футового кашалота. Владелец судна сказал, что у него это уже вторая такая встреча в текущем сезоне. Но в тот раз мы удачно отделались. Один из корпусов гулко шлепнул гиганта по спине, но ни кашалот, ни яхта серьезно не пострадали. А вот суда Робертсона и Бэйли были потоплены именно китами. Во время ночной кормежки, когда крупный планктон всплывает к самой поверхности, океанский исполин мог не приметить моего «Соло», скользящего совершенно бесшумно среди рокочущих волн. Среднему киту, весящему примерно 35 тонн и плывущему со скоростью 10 узлов, ничего не стоило пробить громадную дыру в борту моей яхты, причем такое столкновение даже не отвлекло бы кита от его занятия.

За свою жизнь я видел их множество — игривых дельфинов, любопытных гринд, огромных финвалов, могучих кашалотов. Обычно они возникают из океанской пучины совершенно неожиданно. Внезапно перед тобой появляется поднявшаяся из глубины гигантская туша, и в такие мгновения в моей душе рождается какое-то особенное чувство.

Что случилось с тобой, «Соло»?

То было порождение моря.

Может быть, кит.

Это не страх — скорее оно сродни тому, что испытываешь, встретившись с другом, которого не надеялся больше когда-либо увидеть: он чудом появился и в следующий миг может навек исчезнуть. В какое бы время суток эти массивные духи пучины не всплыли из ее таинственной бездны, я ощущаю в воздухе электрические токи, какую-то интеллектуальную и эмоциональную ауру. В таких мимолетных встречах мне открывается все величие бытия этого друга и величие его духа.

Мне не нравится охота на китов; хотя, с другой стороны, я часто задумываюсь и над тем, что ведь чудесное «равновесие природы» в сущности сводится к тому, что всяк смотрит, как бы кого съесть. В известной степени я завидую эскимосам и жителям Азорских островов, выходящим на китовую охоту на маленьких лодках и с ручными гарпунами. Они должны сближаться на опасное расстояние со своей жертвой; а когда ни преследователь, ни преследуемый не имеют преимущества, между ними возникает своеобразное взаимопонимание и чувство братской близости.