— Надеюсь, у вас есть все, что вам нужно, мисс Торо, — сказал он вслух. — А если нет, то стоит вам позвонить в колокольчик и сказать кому-нибудь из слуг, чтобы послали за мной, — и я буду к вашим услугам.

— Большое вам спасибо, — ответила Уна. — Сейчас я рада тому, что нахожусь в этой прекрасной комнате и вижу эти замечательные картины.

— Его светлость должен вернуться примерно через полчаса, — сказал мистер Бомон, взглянув на часы, стоящие на каминной полке.

Уходя, он думал о том, почему герцог не сказал ему за завтраком, кто была его гостья, и это было странно. В конце концов, должно же быть разумное объяснение того, что он пригласил дочь Торо.

Все же на герцога было совершенно непохоже — сближаться с кем-то, пусть даже и в Париже, кто бы не заинтересовал его чем-либо очень сильно.

Мистеру Бомону было совершенно ясно, что Уна была еще совершенным ребенком и что происходила она из благородного семейства. Единственным разумным объяснением поступка герцога, пригласившего девушку в свой дом на улице Фобур Сент-Оноре могло быть проявление сочувствия к ней, потому что она потеряла отца.

— Это в нем есть, — произнес мистер Бомон, придвигая к себе бумаги, требовавшие его внимания. — Он всегда удивляет меня, когда я меньше всего этого жду.

Герцог, катаясь по неухоженной части Булонского леса, радовался, что легко может управлять норовистой лошадью, а тепло солнечного света говорило ему, как мудро он поступил, приехав в Париж.

Он чувствовал себя свободным и знал почему — потому что уехал от Роуз. Хотя бы сейчас она не ругается с ним и не требует, чтобы он женился на ней.

«Что хорошо в Париже, — сказал себе герцог, — так это то, что можно не дрожать из-за утраты веса в обществе и из-за бесконечных запретов в отношениях с женщинами, боящимися потерять свою репутацию».

Его тошнило от бесконечных приставаний Роуз, заявлявшей, что он должен восполнить нанесенный ей ущерб и восстановить ее честь женитьбой на ней. «Ее честь ничем не может быть восстановлена», — решил герцог.

Еще он подумал, что, стань его женой, вряд ли она продолжала бы хранить ему верность.

Обдумав все это, он решил раз и навсегда, что его любовное приключение с Роуз Кейвершем подошло к концу.

Довольно долгое время она развлекала, веселила, возбуждала его, да и физиологически они тоже очень подходили друг другу, что само по себе служило источником удовольствия. Но он никогда не любил и даже не уважал Роуз Кейвершем и решил, что если уж ему когда-нибудь придется жениться, то только на женщине, по отношению к которой он непременно будет испытывать эти два чувства.

Затем он с усмешкой сказал себе, что, выдвигая такие требования к своей будущей избраннице, рискует остаться холостяком до конца дней своих.

Продолжая поездку, он стал думать об Уне.

Его взяло любопытство — выглядит ли она такой же милой и при дневном свете, какой была ночью?

После хорошего обеда было легко обмануться и в золотом полумраке газовых ламп решить, что женщина красивее, чем на самом деле.

Герцогу довелось видеть немало женщин ранним утром, когда их лица были как раз такими, какими их сотворила природа, и волосы не были уложены искусным парикмахером, так что он знал, что такое «законченное произведение».

«Несомненно, окажется, что она выглядит совсем обыкновенно, даже немного буржуазно», — решил он, поворачивая домой.

В то же самое время он не мог не признать, что почувствовал вспышку интереса при мысли, что снова увидит ее, посмотрит, как она играет, как ему казалось с изумительным мастерством, свою роль невинной девственницы.

«Дюбушерон хорошо обучил ее», — в сотый раз думал герцог, вспоминая, что говорилось прошлой ночью.

Выбранная линия поведения — и внешность, и то, как Уна привлекла его внимание, не прилагая к этому никаких видимых усилий, оказалась безошибочной.

Потом вдруг его осенила новая идея, и ему показалось, что он знает, в чем она допустила промашку.

Дюбушерон был умен, но герцог был все же умнее.

Герцог решил, что любая действительно невинная девушка, попади она впервые в «Мулен Руж», была бы шокирована.

А он наблюдал за Уной, когда танцевала Ла Гулю, и видел, что Уна, как зачарованная, не сводит глаз со сцены, подобно ребенку, смотрящему пантомиму.

Но Ла Гулю не была тем типом артистки, которые выступают в пантомимах, предназначенных для детей. Герцог увидел эту танцовщицу, когда был в Париже в прошлый раз, и многое узнал о ней.

Ее настоящее имя было Луиза Вебер, а прозвище, значившее «обжора», пошло от ее привычки допивать все, до последней капли, из всех стаканов, а также из-за ее неутолимого аппетита к еде и к сексуальным удовольствиям. Она была дитя улицы и начала свою карьеру, просто бродя из одного кафе в другое, из одного танцевального зала в другой.

Ее приземленная сексуальность и откровенная вульгарность принесли ей славу. Ее безудержное веселье, высокие прыжки, во время которых на какой-то миг обнажались два дюйма ее соблазнительной плоти между верхом чулок и кружевными панталонами, приносили полные сборы в «Элизе Монмартр», где она танцевала, пока не попала в «Мулен Руж».