Ну и что? Худшее, что мог сделать сэр Норман, — прогнать ее, и, в конце концов, кто она такая, чтобы отказать в гостеприимстве члену семьи Эшвинов?

Энтони вернулся через несколько минут, а за ним с серебряным подносом, на» котором стоял графин и две рюмки, вошел Бархем.

Поставив вино на маленький столик возле софы, он спросил:

— Что-нибудь еще угодно, сэр?

— Не могу пока придумать, — отвечал Энтони Эшвин, — разве что одну из тех отличных сигар, что вы обычно приберегали для меня.

— У нас осталась еще одна коробка, — с гордостью произнес Бархем. — Теперь таких не достать.

— Ну так открывайте же ее, старый скупердяй.

— Слушаю, сэр.

Бархем вышел, слегка усмехаясь. Впервые за все время, что она жила здесь, Флер видела его довольным. Обычно вид у него был важный и печальный, как будто он вечно сожалел о невозвратном времени.

— Вы меня поражаете, — сказала Флер, когда Энтони, попивая портвейн, откинулся на софе с раскрытой коробкой сигар под рукой.

— Это самое лестное, что мне довелось услышать за последнее время, — отвечал он. — Мне всегда казалось, что невозможно сделать или сказать что-то, способное удивить современную молодую женщину, не говоря уже о том, чтобы ее поразить.

— Вы понимаете, что я хочу сказать, — строго заметила Флер. — Мало того, что вы проникли сюда таким образом, вы еще и открыли последнюю коробку хороших сигар сэра Нормана. Вы же слышали, Бархем сказал, что таких больше не достать.

— Господи, да Мидас не отличит их от десятипенсовых, что продают у заводских ворот.

— Как вы его назвали?

— Мидас. Мы его всегда так раньше звали.

— Потому что он так богат?

— Нет, потому что у него ослиные уши. Помните этого типа из легенды, он всегда старался скрыть от всех свое уродство. Ну прямо как бедный Норман, вечно прячущий свое неблаговидное происхождение.

— Вы хотите сказать, что он сноб?

— Нет, не то. — Энтони отпил еще портвейна. — Это не совсем ему подходит. Норман всегда притворялся — не знаю, делает ли он это теперь, — играл роль, если хотите, и это очень скверно у него получалось. «Я — землевладелец», «Я — владелец усадьбы»! Чушь! Я нередко хохотал до слез, видя Нормана на месте дяди Уолтера, воображающим себя «лордом Митчэмом из Грейстон Прайори». Меня это потешало, но Синтии было довольно противно.

— Это совсем на него не похоже, насколько я его знаю.

— Как вы с ним ладите?

— Никак — в этом-то все и дело, — призналась Флер. — Я в жизни не встречала человека, с которым было бы так трудно разговаривать.

Вот и мы так думали. Боже «ой, как он всегда умел испортить всем удовольствие! Бывало, соберемся мы все здесь, вся наша компания вокруг Синтии, как вокруг солнца, и тут является Норман. Настроение сразу же понижается. Неудивительно, что Синтия не могла этого выдержать.

— А теперь она счастлива? — спросила Флер. — Миссис Митчэм рассказала мне о трагедии, случившейся накануне ее замужества.

— Счастлива? А вы разве не слышали? Хотя они вам, вероятно, не говорили. Она больна, безнадежно больна.

— Мне очень жаль, — искренне сказала Флер.

— У нее чахотка; мы все, Эшвины, к ней склонны, но Синни всегда казалась такой здоровой. И все же болезнь настигла и ее, сейчас она в санатории, неподалеку отсюда — возле Мелчестера. Это лучший в Англии санаторий. До войны она была в Швейцарии, но, к счастью, местный доктор вовремя догадался, к чему идет дело, и отправил ее самолетом домой.

— Бедняжка! — воскликнула Флер.

Это было глупо, но она чувствовала искреннее горе, будто оплакивала близкую подругу. Синтия Эшвин, которую она представляла себе такой веселой и счастливой, страдает ужасной болезнью, зная, что это наследственное, что у нее мало надежды выздороветь.

— Сэр Норман знает об этом? Энтони Эшвин пожал плечами.

— Я полагаю, да. Мы давно не виделись. Не думаю, что я ему очень симпатичен, как вы могли судить по оказанному мне восторженному приему. Господи, до чего же изменился этот дом! В прошлом здесь для всех были открыты двери, никто бы не подумал проехать мимо, не заглянув.

Когда Синтия стала достаточно взрослой, чтобы играть роль хозяйки — а она взяла ее на себя, будучи еще очень юной, — дом всегда был полон народу. Моя мать умерла, когда я был совсем маленьким, и я в основном жил здесь, за исключением коротких промежутков времени, которые проводил с отцом. Я любил этот дом, он был для меня родным. Мне была ненавистна мысль, что Синтия с ним расстанется. Глупо, в сущности, так как со всем этим уже покончено или будет покончено, как только завершится война. С подоходным налогом и налогом на сверхприбыль даже такие миллионеры, как Норман, не смогут позволить себе содержать большие усадьбы.