Когда Маргарита спускалась с лестницы, в кабинете короля был герцог Генрих де Гиз, которого она не видела после своей брачной ночи. Лестница, с которой спускалась Маргарита, как и дверь кабинета короля, выходила в коридор, а коридор вел к покоям королевы-матери, Екатерины Медичи.

Екатерина Медичи в одиночестве сидела у стола, опершись локтем на раскрытый Часослов и поддерживая голову рукой, все еще поразительно красивой благодаря косметике флорентийца Рене, занимавшего при королеве-матери две должности — парфюмера и отравителя.

Вдова Генриха II была в трауре, которого ни разу не сняла со дня смерти мужа. Теперь это была женщина лет пятидесяти двух — пятидесяти трех, но благодаря еще свежей полноте она сохранила остатки былой красоты. Ее покои, как и ее наряд, имели вдовий вид. Все здесь было темного цвета: стены, ткани, мебель. Только по верху балдахина над королевским креслом, где сейчас спала любимая левретка королевы-матери, подаренная ей зятем, королем Наваррским, и получившая мифологическое имя — Фебея [6] , яркими красками была написана радуга, а вокруг нее греческий девиз «Phos pherei te kal althren», который дал ей король Франциск I и который можно перевести следующим стихом:

И вот когда королева-мать, казалось, всецело погрузилась в глубокую думу, вызывавшую ленивую и робкую улыбку на ее устах, подкрашенных кармином, какой-то мужчина внезапно отворил дверь, приподнял стенной ковер и, высунув бледное лицо, сказал:

— Дело плохо.

Екатерина подняла голову и увидела герцога де Гиза.

— Как, дело плохо?! — переспросила она. — Что это значит, Генрих?

— Это значит, что короля совсем околпачили его проклятые гугеноты и что если мы станем ждать его отъезда, чтобы осуществить наш замысел, то нам придется ждать еще долго, а может быть, и всю жизнь.

— Что же случилось? — спросила Екатерина, сохраняя свое обычное спокойное выражение лица, хотя отлично умела при случае придавать ему совсем другие выражения.

— Сейчас я в двадцатый раз завел с его величеством разговор о том, долго ли нам терпеть все выходки, которые позволяют себе господа гугеноты после ранения их адмирала.

— И что же вам ответил мой сын? — спросила Екатерина.

— Он ответил: «Герцог, народ, конечно, подозревает, что это вы подстрекатель убийства господина адмирала, моего второго отца; защищайтесь, как знаете. А я и сам сумею защититься, если оскорбят меня…» С этими словами он повернулся ко мне спиной и отправился кормить собак.

— И вы не попытались задержать его?

— Конечно, попытался, но король посмотрел на меня так, как умеет смотреть только он, и ответил хорошо известным вам тоном: «Герцог, мои собаки проголодались, а они не люди, и я не могу заставлять их ждать…» Тогда я пошел предупредить вас.

— И хорошо сделали, — сказала королева-мать.

— Но как же быть?

— Сделать последнюю попытку.

— А кто ее сделает?

— Я. Король один?

— Нет. У него господин де Таванн.

— Подождите меня здесь. Нет, лучше следуйте за мной, но на расстоянии.

С этими словами Екатерина встала и направилась в комнату, где на турецких Коврах и бархатных подушках лежали любимые борзые короля. На жердочках, вделанных в стену, сидели отборные соколы и небольшая пустельга, которой Карл IX любил травить мелких птичек в садах Лувра и начавшего строиться Тюильри.

По дороге королева-мать изобразила глубокую тревогу на своем бледном лице, по которому еще катилась последняя, на самом же деле первая слеза.

Она бесшумно подошла к Карлу IX, раздававшему собакам остатки пирога, нарезанного ровными ломтями.

— Сын мой! — заговорила Екатерина с дрожью в голосе, так хорошо наигранной, что король вздрогнул.

— Что с вами? — быстро обернувшись, спросил король.

— Сын мой, я прошу у вас разрешения уехать в любой из ваших замков, лишь бы он был подальше от Парижа.

— А почему? — спросил Карл IX, пристально глядя на мать своими стеклянными глазами, которые в иных случаях становились пронизывающими.

— А потому, что с каждым днем меня все больнее оскорбляют приверженцы новой церкви, потому, что сегодня я слышала, как гугеноты угрожали вам не где-нибудь, а здесь, в вашем Лувре, и я не хочу быть зрительницей такого рода сцен.

— Но послушайте, матушка: ведь кто-то хотел убить их адмирала, — ответил Карл IX, и в его тоне слышалось глубокое убеждение. — Какой-то мерзавец уже отнял у этих несчастных людей их мужественного де Муи. Клянусь честью, матушка, в королевстве должно же быть правосудие!