Хотя существовала еще одна причина, почему Рвач крайне редко прибегал к своим способностям. Правда, причина эта таилась так глубоко, что даже сам Рвач не осознавал ее. Дело все в том, что огонь пугал его. Рвач страшно его боялся. Встречаются люди, которые боятся воды и все равно идут в море; другие боятся смерти, но сами же нанимаются рыть могилы; а третьи страшатся Бога — и этот страх гонит их проповедовать. Пуще всего на свете Рвач боялся огня, и все-таки пламя притягивало его к себе — желудок сводило от ужаса, но он шел к нему. Когда ему приходилось разводить костер самому, он отнекивался, откладывал, выдумывал всякие причины, почему ему не нужно этого делать. Рвач обладал даром, но дар этот не приносил ему счастья, поскольку Рвач с огромной неохотой прибегал к своему искусству.

И все-таки он бы сделал это. Взорвал бы порох, себя, своих работников и все виски — но не позволил бы краснокожим завладеть драгоценной жидкостью. Может, Рвач и боится огня, но он пересилит свой страх, если как следует разозлится.

Как замечательно, что краснокожие слишком любят огненную воду, а поэтому не рискуют даже одной-единственной каплей. Никакое каноэ не приблизится к барже, ни одна стрела не воткнется и не задрожит в бочонке, так что Рвач и его бочки, бочечки, бочоночки, кувшинчики мирно доплывут прямиком до Карфаген-Сити — да уж, ну и имечко подобрал губернатор Гаррисон для какой-то жалкой крепости, окруженной частоколом, выстроенной там, где река Малая Май-Амми впадает в Гайо. И гарнизон-то был целых сто солдат, подумать только! Но Билл Гаррисон относился к тому типу людей, которые сначала дают имя, а потом жилы из подчиненных рвут, чтобы городок соответствовал названию. И действительно, вокруг крепости уже виднелось по меньшей мере пять — десять дымовых труб, а это означало, что Карфаген-Сити вот-вот распрощается со званием деревни.

Радостные вопли он заслышал еще до того, как показалась пристань, — должно быть, краснокожие только и делали, что сидели на берегу реки, поджидая везущую огненную воду лодку. Для Рвача не было секретом, что на этот раз они с особенным нетерпением дожидаются его — немало денежек перекочевало из его рук в жадные лапы поставщиков виски в форте Детройт, чтобы никто не пользовался его каналом, пока бедный Карфаген-Сити не высохнет, как бычья сиська. Пришлось, конечно, подождать, но вот наконец Рвач появился, и баржа его везет больше спиртного, чем когда-либо. На этот раз он получит достойную цену, все шкуры с них сдерет.

Губернатор Гаррисон, наверное, как гусь, тщеславен, раз посмел назваться губернатором, сам себя выбрав и не посоветовавшись ни с кем, однако этот человек знает свое дело. Гвардия его, облаченная в ладно сидящие мундиры, выстроилась в прямую линеечку прямо перед пристанью, держа мушкеты наготове, чтоб пальнуть в первого же краснокожего, который посмеет хоть шаг к берегу сделать. И это не формальность, потому что Рвач сам видел, как хочется краснокожим добраться до огненной воды. Конечно, они не прыгали на месте, как нетерпеливые дети, но стояли затаив дыхание, стояли и ели жадными глазами приближающуюся баржу, стояли у всех на виду, сверкая полуголыми телами, и плевать им было, что творится вокруг. Смирненько так стояли, готовые гнуть спины и пресмыкаться, просить и вымаливать: «Пожалуйста, мистер Рвач, один бочонок за тридцать оленьих шкур, пожалуйста». О, как сладко это звучит, как желанно: «Пожалуйста, мистер Рвач, одну чашечку виски за эти десять ондатровых шкурок».

— Эге-ге-ге-гей! — заорал во всю глотку Рвач.

Парни на баграх посмотрели на него как на ненормального, они-то ведь не знали, никогда не видели, какими раньше были эти краснокожие, до того, как губернатор Гаррисон открыл здесь свой магазинчик. Они, бывало, взглядом бледнолицего не удостаивали, приходилось на карачках забираться в их жуткие вигвамы, исходить кашлем до полусмерти от едкого дыма, но сидеть, обмениваясь знаками и болтая на их мумбе-юмбе, пока не получишь разрешение на торговлю. Были времена, когда краснокожие встречали баржу с луками и копьями в руках, и ты обмирал, еле дыша и гадая, то ли снимут с тебя скальп, то ли решат, что лучше поторговаться.

Больше такого не было. Теперь они руку не смеют поднять на белого человека. Теперь их языки до коленей свисают, как у собак, в ожидании желанной огненной воды. Они будут пить, пить, пить, пить, пить и эге-ге-ге-гей! Так и издохнут, захлебнувшись виски, а лучшего исхода не придумать, никогда не придумать. Хороший краснокожий — мертвый краснокожий, всегда говаривал Рвач. Дела у них с Биллом Гаррисоном налажены, так что теперь краснокожие будут, как мухи, дохнуть от виски — да еще приплачивать за подобный исход.

Поэтому Рвач был счастлив донельзя, когда его баржа наконец пришвартовалась к пристани Карфаген-Сити. И хотите верьте, хотите нет, сержант честь ему отдал! Помнится, маршалы Соединенных Штатов совсем иначе обращались с ним, презрительно меряя взглядами, будто перед ними нечистоты, соскобленные с сиденья в отхожем месте. Здесь же, в новой стране, к вольным парням типа Рвача относились как к настоящим джентльменам, и Рвач против этого ничего не имел. Пускай всякие там пионеры-первопроходцы с толстыми уродливыми женами и волосатыми отпрысками валят деревья, пашут землю, растят кукурузу и кур, влача жалкое существование. Такая судьба Рвача не устраивает. Он придет позже, когда поля зазеленеют, когда поднимется урожай и дома выстроятся рядками на ровных, вымощенных камнем улицах, и, заплатив деньги, купит самый большой дом в городе. Даже банкир будет уступать ему дорогу, прыгая в грязь, лишь бы уважить Рвача, и мэр будет обращаться к нему как к истинному лорду — если к тому времени Рвач сам не решит стать мэром.

Вот что сулила отданная сержантом честь, когда он ступил на берег. Она говорила о его будущем.

— Мы все разгрузим, мистер Рвач, — обратился к нему сержант.

— Да у меня целая команда лодырей, — махнул рукой Рвач, — поэтому давайте не будем зря гонять ваших парней, тем более что за ними нужен глаз да глаз. Впрочем, я предполагаю, что где-то на барже затерялся один бочонок доброго пшеничного виски, который почему-то никто не сосчитал. Так что, могу поспорить, пропажи бочонка никто не заметит.