Монахи всем скопом пели разгульные, пьяные песни, а с похмелья смиренно и нудно тянули молитвы.

Среди монахов брел кривоногий, курносый и мелкорослый забавник с копной жестких красных волос, которые торчали в разные стороны из-под засаленной, порыжелой скуфейки. Хитрый пройдоха, избродивший всю землю по кабакам и «святым» местам, брат Агапка, как звали его чернецы, кормился тем, что тешил по деревням народ рассказами о небылицах, будто бы виданных им самим.

То говорил он, как по дороге в Ерусалим попал к «одноглазикам» – людям с единым глазом во лбу, то что-то плел про народ с «ликом наместо пупа» – народ, носящий одежду «с прорехой на брюхе, чтобы видеть мочно». Он уверял, что видел битву шестируких черных людей с племенем «песьеглавцев», и от души врал о том, как, убежав из плена от «песьеглавцев», попал к «птахо-людям», гнездящимся на высоких деревьях, и обучал их чтению «Псалтыри». А если кто-то в народе высказывал недоверие, то рыжий Агапка в доказательство вытаскивал из сумы завернутый в холст клочок облезлой бумаги со странными письменами, среди которых были изображенья «птахо-людей» и «песьеглавцев».

– Гляди: за землей палестинской живут птахо-люди, в самом фараонском Египте, вот с них писали, – доказывал он. – Оттоль и привез, а грамота их зовется «папирус», да как ее честь – не знаю.

За «птахо-людьми» извлекал он из сумки шестирукую и трехногую женщину, отлитую из бронзы.

– Вот шестируки своих человеков сами творят из меди. В землях индейских живут...

Он вынимал затем потрепанный древний «Псалтырь» ручного письма.

– А книга сия неотступно со мной во всех землях – где над покойником честь, не то и язычников умилять да приводить их ко праведной вере... Одноглазиков сколь обратил! – хвастался брат Агапка.

Но Степану было не до его вранья. Впервые покинув родной Дон, он довольно дивился и тем, что встречал на пути: и странными белыми ночами на мощных свинцовых водах северных рек, с холодным величием катящих тяжелые воды, и темными глубями мохнатых лесов, вековою стеной обступивших тропы, и самим обликом северных поселений...

Не всегда останавливались богомольцы у деревень и сел. Бывало, долгие версты пройдя без жилья, раскидывали они свой небольшой табор где-нибудь невдалеке от родника или речки и разжигали дымный костер для обороны от мошки и комарья. Они отдыхали: одни – развалясь во влажной тени леса, другие – бродя по кустам и болотцам в поисках ягод и дичи.

На одном из таких привалов, невдалеке от Вологды, когда Степан один у костра лежал навзничь, глядя в непривычно белесое северное небо, и слушал ветер, шумевший в вершинах леса, к костру, путаясь в драном подряснике, прибежал брат Агапка.

– Баба лесная! – отчаянно шепотом выдохнул он.

– Чего? – не поняв его, переспросил Степан.

– Дикая баба в болоте! – таинственно прошипел монах.

Он был испуган и вместе обрадован, что в первый раз в жизни увидел своими глазами одну из тех небылиц, о которых так много врал.

– Завязла, что ль, баба? – громко воскликнул Степан и вскочил, готовый подать нужную помощь.

– Чш-ш, ты! – шикнул Агапка, словно охотник, предупреждающий новичка о близости дичи. – Дикая баба в болоте сидит, лесная!

Еще не вполне понимая, о чем идет речь, Степан поддался охотничьей осторожности монаха.

– Где? – спросил он шепотом.

– На болоте. Сидит. Бородища – во! – показал монах до пупа. – Сидит в болоте и бороду щиплет по волоску – знать, на гнездо, как птица, детенышам на подстилку. Щипнет да скорчится вся. И больно, а надо! – с увлечением шептал рыжий Агапка, пробираясь через кусты можжевеля, гнездившегося над болотом.

По пути им попались купец-муравейщик и сапожник, искавшие ягод. Рыжий монах их увлек за собой, страстно рассказывая о небывалом чуде.

Живая «дикая баба» была достоверней египетских вылинявших папирусов, индийских медных болванов и даже – «Псалтыри».

Они подкрались к болоту, и с торжеством указал Агапка в густую траву.

За кустами на кочке сидела в болоте «дикая баба» – в платке, в сарафане и драненькой кацавее. Баба с густой бородой в самом деле была занята тем, что, корчась от боли, волос по волосу щипала свою бороду.

Ветер шумел в болотной траве, в вершинках корявых елок, шелестел по кустам и относил от бабы их голоса.

– Уловим чудо лесное да окрестим ее в христианский чин, – суетливо шептал Агапка.

– А куды ее деть? В Соловецку обитель бабу нельзя вести – грех. Куды ее денешь? – сказал сапожник. – Да и в миру ей чудно. Замуж? Куды – с бородой!..

– Можно б продать кому из бояр. Карлов всяческих покупают в забаву али арапов. Деньги велики за них дают, – надоумил купец. – А нет – так убить: пакость така на что богу надобна!

– Пусть в лесу живет, – возразил Степан. – Может, у ней тут нора и детеныши ждут, пропадут без нее...

– Чай, и детеныши бородаты, – заметил купец.

– Ой, ба-аба! Гляньте, робята, полбороды порвала! – забывшись от изумления, воскликнул рыжий.

– Без бороды она что – баба как баба!.. Лови, покуда не выдрала всю! – подзадорил купец.

– Накось! Она в трясину мырнет – ей нипочем, а ты вылезь оттоле! – предостерег сапожник.

– Ну, зыкнем! Может, соскочит... Давай заходи на ту сторону, – указал монах.