Михайла Прозоровский заметил смятение в глазах брата. Еще бы не растревожиться эдакой вестью! Ведь что натворит, сатана!

В прошлый год, дьявол, вышел на Волгу в полутора тысячах, а теперь идет в четырых!.. Караваны ли грабить, города полонять, или – в море?!

Если опять начнутся разбои на Волге, то астраханским воеводам не усидеть на месте. Прогонят! Пошлют куда-нибудь в Сольвычегодск... «разводить винограды»...

– Гонец где? – спросил воевода брата.

– Гонец у меня взаперти, ключ со мною. Ночь шел, а там переправы ждал долго. Я накормил его, чарку согреться поднес да велел уснуть...

– Слух по городу не пошел бы. Гонца тотчас назад пошли, Миша. Да смотри сам проводи его за ворота, чтобы в городе слова ни с кем! А к царицынску воеводе писать, чтобы тотчас же повещал обо всем в Казань голове Лопатину... Да постой, – перебил сам себя боярин. – Я вместе с тобой в Приказну палату. Расспрашивать стану гонца... Эй, Митяйка!.. – громко позвал боярин.

Желтоволосый подросток в длинной рубахе, в коротких холщовых портах босиком вбежал в спальню.

– Живо давай одеваться!

– Иван Семеныч! – вслед за Митяйкой входя в спальню, плаксиво заговорила боярыня. – Неужто беда?..

– Ох, свет Маша! Язык-то – враг! Ты бы не стряла. Не женское дело! – одернул ее воевода. – Велела бы лучше птичницу Проньку лозой постегать, что павлины по саду гуляют! А в градски дела не липни!.. Да девки Аленка с Анюткой поутру шныряли чего-то украсть, дознайся!..

Митяйка хотел натягивать воеводе бахилы {Прим. стр. 52}, присел перед ним. Иван Семенович досадливо дернул ногой, со злостью ткнул его пяткой в нос.

– Вишь, ноги не мытые, дура!

Не смея заплакать, Митяйка схватился за нос, отполз на карачках и быстро выскочил вон.

– Среди стрельцов надо уши завесть да ко всем воротам – своих верных людей... Воевода, скажи, велел воротных прибавить... Объезды ночные вокруг стен удвой, да по всем дорогам ловить, кто едет с верховьев, тащить в Приказну палату к расспросу, – распоряжался боярин.

Митяйка с раздувшимся носом принес бадейку воды, обмыл боярину ноги, ловко, привычно обул.

– Дядя Миша! Дяденька Миша! – крикнул младший сын воеводы Борис, вбежав босиком и в одной рубашке.

– Да, князюшка, что ты! Кака можно-то, Боренька! Срам-то каков от людей! – Догоняла его всполошенная нянька.

Но мальчишка уже скакнул на колени Михайлы, обнял его за шею.

– Боярину-батюшке перво иди целуй ручку, бесстыдник! – тянула нянька мальчишку.

– Отстала бы, старая дура! – отмахнулся мальчишка. – Дядя Миша, кататься! – заскулил он плаксиво.

– Досуга нет нынче, Боря. Постой, в иной день покатаю...

Старший сын воеводы, шестнадцатилетний Федор, слишком толстый для своего возраста, затянутый натуго пояском, подошел к отцу, привычно поцеловал его руку, поцеловался с дядей.

– В объезд возьмешь нынче, как обещал? – спросил он Михайлу.

– Из градских ворот никуды! – решительно оборвал воевода.

– Велика напасть! – пренебрежительно отмахнулся Федор. – Мы к Болдину устью только струги смотреть!

– До стругов поезжай, а дале – ни шагу, – разрешил отец. – Да к делам пора обыкать: перво с нами поедешь в Приказну палату. Мать поесть велела бы дать, там скажи.

В белых сенях накрывали стол, ставили блюда.

– Боярыня, нам недосуг, – выходя одетым, сказал воевода. – Наскоро лишь закусить.

Спешить, казалось, и некуда, но боярину не до еды.

– Да много ли тут, боярин! Пироги со стерлядочкой, да икорка, да...

– Брось! Квашена молока дай да хлебушка свежего. То нам и в путь, – беспокойно сказал воевода.

– Хоть икорки! – настаивала боярыня.

– Рыбное с молоком не идет.

– А хлеб-то ржаной – аль боярская пища?!

– В обед расстараемся, Машенька-свет, а ныне – дела! Вишь, к обедне и то недосуг, – прервал воевода. – Ты птичницу не забудь отодрать за потраву. Тепличну клубнику павлинам скормила, проклятая баба!..

Наскоро похлебав, торопя за собой брата и сына, воевода вышел во двор.

Конюх торопливо разбирал дрожащими пальцами конскую гриву, выплетая одною рукою тесьму, другой проводя гребешком по волнистому волосу.

– Сказывал, с вечера заплетать для волны, – строго сказал воевода.