Толпа ожидала в молчанье, пока четыре монаха пришли с воеводскими сыновьями. В толпе прошел тихий говор.

– Ну, вы... княженята, куды воевода богатства свои схоронил? – спросил Разин.

– Пограбили все! Какое еще богатство! Что на нас, то и наше! – дерзко сказал Федор.

– Брешешь, боярский щенок! Отвечай мне, куды схоронили богатство? Узорочье где закопал твой отец? – настаивал Разин.

– Кабы знал, не сказал бы тебе, вор-ворище! – крикнул Федор, едва сдержав слезы.

– А скажешь, собачье отродье!.. Ты знаешь? – спросил Степан младшего.

Тот всхлипнул:

– Не ведаю я...

– Да что ты, казак, взбесился! Отколе детям ведать! – воскликнул седой монах.

– Ты, чернец, помолчи! Не тебя я спрошаю! – прикрикнул Разин. – Молчите, щенки? – обратился он к сыновьям воеводы. – Повесить обоих их за ноги на городской стене... покуда... не скажут... – мрачно распорядился Разин.

Толпа казаков и горожан вся сжалась и приумолкла.

– Эй ты, палач!.. – позвал атаман.

Тот, в красной рубахе, который разыгрывал палача, поджигая бумаги, шарахнулся прочь, притаился в толпе, но соседи, немилосердно подталкивая, вытеснили его и поставили перед крыльцом.

– Я сроду людей не казнил, – сказал тот.

– Сам назвался! – грозно воскликнул Степан.

– Робята же... дети...

– Веди, говорю!..

– Пусти их, Степан Тимофеич! – несмело вмешался Сукнин.

– Уйди! – упрямо сказал Разин. Глаза его загорелись, как угли. – Ну, палач, забирай да повесь их... На память всем воеводам...

«Палач» неуверенно взял за плечо Федора.

– Не трожь! Сам пойду! – огрызнулся тот, уходя.

Многие из толпы потянулись за ними...

– Жалко, раньше убил воеводу. Я утре заставил бы черта глядеть на сыновние муки, – сказал им вслед Разин.

– Грех тебе, атаман! Вопиет кровь младенцев! – воскликнул седой монах. – Пусти воеводских невинных детей.

– Око за око, зуб за зуб и глум за глум! – сказал Разин.

– Христос-то велел за зло воздавати добром, – продолжал монах.

– Ты боярам эдак сказал бы, святой отец! – отозвался Разин. – Пусть они меня любят за муки да всем нам добром воздают, а мы – грешные люди... Уйди от греха, поп! Велю и тебя вверх ногами весить... Уйди! Никто не просите за них. Кто станет просить, того лишь повешу рядом!..

– Батька, иди во Приказну палату, сошлись есаулы к совету, – позвал Наумов.

Степан резко поднялся и пошел...

Дела в Приказной палате и вправду было довольно. Кабаки, сбор напойных кабацких денег, которые Разин брал нынче для войска, житницы, пороховая казна, счет пищалям и прочей всей ратной справе, казацкое устройство города – обо всем были нужны заботы. Особенно помогал во всем астраханец Федор Шелудяк, которому хорошо был известен город.

– В иных городах весь доход – напойные кабацкие деньги, а Астрахань, батька, богата иным: иноземных купцов тут довольно, с них нам пошлину брать за товар, – объяснял Шелудяк. – Да, батька, еще: у нас три дни уже торгу нет в городе. Все истощались. Я указал, чтоб купцов привели во Приказну. Ты настрого им накажи, а то ить народу худо.

Ввели купцов. Одни из них робко жались, другие шли смело, помня, как прошлый год Разин платил за товар, не жалея денег.

– Пришли, гости? – спросил атаман. – Праздник праздником, а пора за работу. Завтра с утра чтобы торг!

– Батька, у нас, по указу, с утра лишь татаре торгуют, а мы ввечеру. Знойко утром, – смело сказал один из купцов.

– Мне все едино – татаре ли, русские. Всем торговать! А кто торг не учнет, тому будет худо.

– А грабить казаки не станут? – с опаской спросил все тот же купец.

– Не разбойники, дура! – одернул его Шелудяк. – Кто станет грабить, того ведите ко мне. – Он сказал и осекся, несмело взглянув на Разина – как примет тот его самозванство.

– Верно, Федор. Бери на себя сие дело. Пускай по татьбе да по торгу тебе докучают. Ты и управу чини, – согласился Разин.

Купцы ушли.

– Слышь, Федор! – обратился Разин к Шелудяку. – Станешь посулы брать от купцов воеводским обычаем – хоть кроху возьмешь, узнаю о том, то тебя показню.

– Да что ты, Степан Тимофеич! – воскликнул тот.

– Ведаю, Федор, что ты казак добрый. Астрахань взяли без бою – заслуга во многом твоя. Да с купцами всегда корысть; а тебе для острастки заранее молвил...

Потом говорили о том, чтобы взять на войско добро казненных изменников. Назначили письменных людей к описи всяких пожитков.