После этого инцидента, закончившегося для «патриота» глубоким нокаутом и сломанной челюстью, командование базы категорически запретило лейтенанту посещение бара, а в служебных документах распорядилось впредь именовать его исключительно на английский лад. Так, помимо своей воли, он стал Джорджем Ивом Метлоу. В гневе от того, что его лишают родовой фамилии, он подал рапорт об отставке, но получил категорический отказ — Пентагону был нужен точный, с мельчайшими нюансами, перевод радиоперехватов русских ракетчиков, базирующихся в горах Сьерра Маэстра. Лейтенанту Метлоу не оставалось ничего другого, как подчиниться. Свободное время он коротал теперь не за барной стойкой с банкой пива, а в полном одиночестве на берегу Карибского моря постигал божественную музыку волн.

Впрочем, в одиночестве была своя прелесть. Под глухой рокот прибоя можно было, не сдерживая фантазии, вообразить себя лихим пиратом на каперах Моргана и Дрейка. Можно было без помех предаться несбыточным мечтам о будущем и анализировать начальную стадию военной службы во славу полосатого американского флага.

Иногда по горизонту проходили корабли под красными флагами, но особых эмоций они у него не вызывали. Его Родиной была Америка, и все его личные помыслы были связаны только с ней. А Россия — она лишь историческая родина. Как известно, у всех американцев где-нибудь есть своя историческая Родина...

Чтобы не терять времени зря, он принялся за изучение арабского и персидского языков. Тогда же взялся за труды русских философов: Бердяева, Розанова, Ильина и даже прочитал в подлиннике многие произведения Пушкина, Толстого, Достоевского, до которых у него все не доходили руки. Но особенно Метлоу увлекла поэзия русского Серебряного века. Он буквально упивался стихами и поэмами Блока, Хлебникова, Гумилева, белоэмигрантского казачьего поэта Николая Туроверова, судьба которого была зеркальным отражением судьбы его родного деда Егора Ивановича Мятлева — бывшего офицера Оренбургского казачьего войска. И хотя молодому лейтенанту совершенно была непонятна тоска деда по всему русскому и даже порой раздражала его, но чеканные строки Николая Туроверова почему-то заставляли тревожно сжиматься и его сердце:

Мы шли в сухой и пыльной мгле

По раскаленной крымской глине,

Бахчисарай, как хан в седле,

Дремал в глубокой котловине.

И в этот лень в Чуфуткале,

Сорвав бессмертники сухие,

Я нацарапал на скале:

Двадцатый год — прощай, Россия.

Временами ему даже виделось, что это он сам, испытавший горечь военного поражения в своей прошлой жизни, перед вечным изгнанием нацарапал в крымской крепости эти последние строки. Незнакомая Россия становилась тогда для него более враждебной и зловещей, к смертельной схватке с которой необходимо было готовиться. Как и большинству американцев, русские по-прежнему казались ему загадочным и непредсказуемым народом, от которого его Штатам не приходится ждать чего-либо хорошего, а история российской государственности показалась ему сумбурной, лишенной гуманистического и рационального начала.

Книжные знания воспитанному с детства в закрытом американском военном колледже и закончившему элитную военную академию лейтенанту Метлоу мало чем помогали в постижении русского национального характера, который, прежде всего, интересовал его в связи с бушующей в мире «холодной войной», в любую минуту грозящей сорваться в бездонную пропасть ядерной войны. Когда через некоторое время отец Метлоу, фермерствующий в Оклахоме, сообщил телеграммой, что из Австрии прилетел его любимый дед, лейтенант обрадовался: вот кто сможет ответить на вопросы о русской ментальности!.. Отец сообщал, что дед прилетел, чтобы повидаться с родственниками перед тяжелой операцией. Ему много лет не давал житья засевший под сердцем осколок немецкой мины, полученный в рождественскую ночь сорок первого года в Северной Африке, в боях с армией Роммеля. Рождественский гусь от нацистской свиньи — шутил никогда не унывающий дед.

В двадцатом году с остатками армии атамана Дутова суровые ветры гражданской войны вымели его из российских пределов на чужбину. Как только потом не гнула и куда не бросала судьба лихого оренбургского казака... Лишь однажды в галлиполийских лагерях Врангеля она преподнесла ему единственный и бесценный дар — кареглазую Христину, дочь расстрелянного большевиками казачьего полковника. Через год у них родился сын, нареченный при православном крещении Иваном. Чтобы содержать семью, Егор Мятлев пошел служить в русский офицерский корпус при итальянской армии, который вскоре Муссолини бросил на завоевание Абиссинии. Не утратившие на чужбине понятий чести и веры, русские офицеры наотрез отказались стрелять в безоружных православных эфиопов. Итальянские пушки три дня и три ночи били прямой наводкой по обнесенному колючей проволокой лагерю русского корпуса. На исходе третьей ночи под покровом разыгравшейся песчаной бури Егору Мятлеву с десятком самых отчаянных офицеров чудом удалось подползти по-пластунски к конной итальянской батарее. Перерезав кинжалами пушкарей, они вырвались на их лошадях из этого ада.

С той поры фашизм стал для Егора Мятлева не абстрактной идеологией, а конкретным вселенским злом. Когда в Испании грянул франкистский путч, он переправил жену с сыном в Америку, а сам вступил в антифашистскую Интербригаду. Испанию он покидал с последними интер-бригадовцами и на французской границе был сразу интернирован в концлагерь. Когда полчища фашистского вермахта вторглись во Францию, Егор Мятлев бежал из концлагеря, чтобы вступить во французский Иностранный легион, в котором и провоевал до последнего дня Второй мировой войны.

По окончании войны, расторгнув контракт с легионом, дед осел в маленьком провинциальном городке у подножия австрийских Альп.

— Еще генералиссимус Суворов сказывал, что с Альп вся Россия как на ладони, — объяснил он внуку, приехавшему к нему однажды на каникулы.

На новом месте не признающий праздности дед сразу завел свое дело — штучное изготовление амуниции для верховой выездки. Заказать седло и остальные элементы сбруи у «рашен казак Мятлефф» считалось престижным у самых богатых людей Европы, снова почувствовавших вкус к роскоши. Сколотив капитал на их заказах, Егор Мятлев первым делом купил в Америке ферму с большим земельным наделом своему сыну Ивану, батрачившему вместе с женой, такой же оренбургской казачкой, на сезонных работах в Оклахоме.