Шрифт:
Вокруг царила тишина; ночь выдалась темная и безмолвная. Видно, солдаты решили больше не нападать, а взять Сальтеадора измором.
— О, мне надо всего полчаса, — прошептал Фернандо, — и тогда королю дону Карлосу не придется оказывать мне милость, о которой его сейчас упрашивают…
Он вернулся в грот и, зажав нож в руке, стал копать землю, пробиваясь навстречу тому, кто двигался на него.
Землекопы быстро сближались. Минут через двадцать хрупкая преграда, еще разделявшая их, рухнула, и как ожидал Фернандо, в отверстии показались огромные лапы и голова медведя-исполина.
Зверь тяжело дышал.
Его дыхание походило на рев.
Этот рев был знаком Фернандо — по нему бесстрашный охотник не раз находил грозного хищника.
Слушая дыхание зверя, Фернандо составил план бегства.
Он рассудил, что берлога медведя, вероятно, примыкает к гроту, никем не охраняется и, следовательно, послужит для него выходом.
Все складывалось так, как он предполагал, и, с усмешкой посмотрев на зверя, Фернандо сказал вполголоса:
— А я узнал тебя, старый медведь с Муласена, ведь это по твоему следу шел я в тот день, когда меня окликнула Хинеста, ведь это ты зарычал, когда я хотел взобраться на дерево и посмотреть на пожар, а теперь ты наконец волей-неволей поможешь мне спастись. Прочь с дороги!
С этими словами он полоснул острием кинжала медвежью морду.
Брызнула кровь, зверь взревел от боли и попятился в берлогу. Сальтеадор скользнул в отверстие с быстротой змеи, очутился рядом с медведем и увидел, что зверь загородил проход.
— Да, — заметил Фернандо, — все ясно: один из нас выйдет отсюда; остается узнать, кто же?
Зверь ответил угрожающим рычаньем, будто поняв его слова.
Воцарилась тишина: противники мерили друг друга взглядом.
Глаза медведя горели словно раскаленные угли.
Враги замерли. Каждый выжидал, собираясь воспользоваться неверным движением противника.
Человек первым потерял терпение.
Фернандо искал глазами камень. И случай помог ему: рядом валялся увесистый обломок скалы.
Горящие глаза зверя послужили ему мишенью, и обломок, словно брошенный метательной машиной, с глухим треском ударился о голову зверя.
Такой удар размозжил бы лоб быку.
Медведь покачнулся, и его глаза, сверкавшие молнией, закрылись.
< image l:href="#"/>Но немного погодя зверь, как видно собираясь напасть на человека, с рычанием поднялся на задние лапы.
— А-а, — произнес Фернандо, шагнув вперед, — наконец-то осмелился!
И, упираясь грудью в рукоятку ножа, он направил острие на врага.
— Ну, приятель, давай обнимемся.
Объятие было гибельным, поцелуй смертельным. Фернандо почувствовал, что когти медведя вонзаются в его плечо, а острие кинжала тем временем углублялось в сердце зверя. Человек и зверь вцепились друг в друга и покатились по берлоге, залитой кровью раненого хищника.
XX
ГОСТЕПРИИМСТВО
Уже стемнело, когда Хинеста углубилась в горы.
Но прежде чем последовать за ней, нам следует нанести визит в дом дона Руиса де Торрильяса вслед за верховным судьей Андалусии.
Вероятно, читатель помнит, что сказал король дону Иньиго, выходя вслед за Хинестой из Мирадора королевы.
Дон Иньиго, не задумываясь о том, какой непонятной силой удалось цыганке добиться от короля помилования, в котором он отказал и дону Руису, и ему самому, тотчас же направился к дому дона Руиса, расположенному на площади Виварамбла, близ ворот Гранатов.
Читатель, верно, также запомнил, что верховному судье, пока дон Карлос будет находиться в столице древних мавританских королей, надлежало жить в Гранаде, и дон Иньиго решил, что нанесет обиду старому другу дону Руису, если не пойдет к нему и не попросит гостеприимства, которое его бывший соратник однажды предложил ему еще в Малаге.
Поэтому на другой же день после приезда он (как и сказал дону Руису на площади Лос-Альхибес) отправился, вместе с дочерью, в дом старого друга с просьбой приютить их.
Донья Мерседес была дома одна, ибо дон Руис, как мы знаем, с утра ждал короля на площади Лос-Альхибес.
Донья Мерседес была еще хороша собой, хотя ей было далеко за сорок; ее называли античной матроной, почитая эту чистую, безупречную жизнь, и никому в Гранаде не приходило в голову набросить хотя бы тень подозрения на супругу дона Руиса.
Увидев дона Иньиго, Мерседес негромко вскрикнула и поднялась с места; румянец залил ее бледные щеки и сразу же исчез, подобно зарнице, ее прекрасное лицо стало еще бледнее, и странное дело: волнение, овладевшее ею, как бы передалось дону Иньиго. Лишь после недолгого молчания, пока донья Флор с изумлением переводила взгляд с отца на донью Мерседес, повторяем, после недолгого молчания он обрел дар слова и сказал: