Воспитание юного короля, вверенное этим двум лицам, также не могло дать блестящих результатов, хотя аббат Флери и был известен своей ученостью. Причина этого заключается в том, что Вильруа и Флери были большие интриганы и более заботились о делах политики, нежели о воспитании и образовании юного короля.

В июле 1721 года — а именно 31-го числа — король, уходя спать совершенно здоровым, проснулся на другой день утром с сильной болью в горле и голове, появилась лихорадка, и к трем часам пополудни боль в горле и голове до того увеличилась, что ребенок должен был снова лечь в постель. Ночь король провел весьма худо: в два часа утра болезнь усилилась. Беспокойство и смущение тотчас распространились по дворцу, а из дворца — по всему городу.

Около полудня герцог Сен-Симон, имевший право приезжать ко двору во всякое время, вошел в комнату короля — комната была пуста. Один только герцог Орлеанский сидел в ней у камина, задумчивый и печальный. Почти в одно время с Сен-Симоном вошел в комнату короля Бульдюк, один из придворных аптекарей, с приготовленным для его величества питьем. За ним следовала госпожа де ла Ферте, сестра герцогини Вантадур, воспитательницы короля. Увидев Сен-Симона, который старался скрыть от нее присутствие регента, она сказала:

— Ах, герцог, вы знаете… Король отравлен!

— Молчите, пожалуйста, сударыня, — отвечал ей Сен-Симон.

— Говорю вам, что он отравлен!.. — повторила она. Сен-Симон подошел к ней и сказал:

— Ведь это ужасно, что вы говорите! Пожалуйста, замолчите.

Госпожа де ла Ферте замолчала, но, может быть, только потому, что герцог Сен-Симон, подойдя к ней, тем самым дал ей заметить герцога Орлеанского.

Что касается последнего, то он ограничился только пожатием плеч при таких словах госпожи де ла Ферте и обменялся взглядами с Сен-Симоном и Бульдюком.

На третий день королю сделалось еще хуже, и доктора начинали уже сомневаться в благополучном исходе болезни. Гельвециус, младший из всех докторов, сделавшийся впоследствии медиком королевы и отцом известнейшего Гельвециуса, предложил пустить королю из ноги кровь. Все доктора восстали против этого, и Марешаль, придворный хирург, объявил, что если бы во всей Франции нашелся только один ланцет, то он и его бы сломал, лишь бы только не открыть кровь его величеству.

Регент, герцог Бурбонский, Вильруа, герцогиня Вантадур и герцогиня де ла Ферте, та самая, о которой мы сейчас говорили, присутствовавшие на этой консультации, пребывали в отчаянии, ибо не видели единогласия между теми лицами, в руках которых находилась жизнь короля.

По приказанию регента послали за городскими докторами: это были господа Дюмолен, Сильва, Камилль и Фальконе.

Означенные доктора явились и после всех споров и разногласий согласились с мнением Гельвециуса, хотя придворные доктора против этого и восставали.

— Господа, — сказал тогда Гельвециус, видя, что нет другого средства заставить окружавших его консультантов согласиться с его мнением, — отвечаете ли вы вашей головой за жизнь короля, если ему не будет пущена кровь?

— Нет, — отвечали доктора, — мы не берем на себя такой ответственности.

— А я, — продолжал Гельвециус, — так отвечаю головой за жизнь короля, если только ему будет сделано кровопускание.

Молодой доктор говорил с такой твердостью и самоуверенностью, что регент, подойдя к нему, сказал:

— Принимайтесь за дело, господин Гельвециус.

Прочие доктора удалились. Гельвециус, оставшись один, сделал королю кровопускание.

Через час, и даже немного менее того, жар у короля значительно уменьшился. К вечеру всякая опасность исчезла, и на другой день король, встав с постели, был уже здоров.

Париж, впавший во время болезни короля в глубокую печаль и уныние, разразился песнями и праздниками при известии о его выздоровлении. Во всех парижских церквах служили молебны, и король, чудом спасенный от смерти, ездил в собор Парижской Богоматери и церковь св. Женевьевы благодарить Бога за свое выздоровление.

Между тем наступал день св. Людовика.

В продолжение нескольких лет — и этот обычай сохранился даже и до наших времен — в день св. Людовика давался в Тюильрийском саду концерт. На этот раз концерт превратился в шумный праздник.

Маршал Вильруа, кричавший сильнее прочих, что король отравлен, изумлялся при виде такого множества народа, собравшегося посмотреть на короля, который беспрестанно прятался и которого Вильруа брал за руку и удерживал при себе, дабы показать его всему народу. Наконец, видя, что как Тюильрийский сад, так и площадь Каруселей наполнены народом и крыши домов усеяны любопытными, он вывел короля на балкон. Тотчас эта бесчисленная масса народа, желая единодушно выразить свою радость, закричала: «Да здравствует король!» Восклицание это передалось на улицы и площади и слилось в общий крик.