Я не удивился приказу Оора, меня лишь слегка насторожил его тон – отрывистый, тревожный, почти грубый.

Но когда я включил системы на прием и сразу же поймал сигналы разумной связи и, что самое главное, понял их, я ужаснулся, как, вероятно, ужаснулся и командир.

Это был наш язык.

Наш и не наш. В нем как будто присутствовали все те слова, которыми я говорю сейчас с вами, но в то же время все они были иными – все они стали длиннее. Изменилась и сама интонация речи. И, что самое удивительное, резко изменилось к лучшему по устойчивости и звучанию само качество передачи.

Но не это оказалось главным. Самым удивительным явилось то, что передавалось предупреждение о Черном мешке.

«Всем космическим кораблям, всем цивилизациям! Предупреждаем, что взрыв ядра Черного мешка, а возможно, и всей системы, по нашим расчетам, приближается. Черный мешок на пределе…»

Они передавали то, ради чего мы рисковали собой.

Первые минуты мы испытывали не столько недоумение, сколько горечь разочарования и в то же время радость от свершившегося чуда – значит, они знают!

– Послушай, малыш, по-видимому, они поймали наши первые сигналы, которые мы давали на входе в Черный мешок, – растроганно сказал командир, но тут же задумался.

Я молчал – в конце концов, не так уж важно, каким образом и когда они узнали о грозящей опасности, и не важно от кого… Важно, что узнали. Но горечь все-таки оставалась – обидно, что они не узнали наших последних данных, наших сегодняшних передач…

И тут меня словно осенило – я вдруг почувствовал, что наши люди, наша Галактика получили извещение о Черном мешке давно, очень давно. Ведь сама связь показывает, что наша цивилизация находится на какой-то иной, незнакомой ступени развития. Когда и как это произошло? Сколько прошло времени? Для нас – несколько месяцев. А для них?

– Послушай, малыш, парадокс времени на сверхсветовых скоростях, кажется, сыграл с нами плохую шутку.

– Да.

– Похоже, что нас уже давно не ждут и считают, что мы давным-давно обратились в ничто – столько времени прошло там, на нашей планете, пока мы сражались со световыми барьерами.

– Кажется, да…

Мы долго молчали, понимая, что, оставшись живыми и невредимыми, мы, в сущности, стали мертвецами для всей нашей цивилизации. Там уже нет людей, которые бы нас ждали, которые бы думали о нас.

И только сознание, что мы все-таки живы, как-то успокаивало – в конце концов, мы честно выполнили свой долг, и не наша вина, что время и скорость сыграли с нами такую злую шутку. Но когда мы вернемся домой, мы все-таки сделаем доброе дело для наших людей – потомков наших родных и близких: они узнают о путешествии на сверхсветовых скоростях, они получат наши расчеты, и для них откроются другие галактики и другие Черные мешки.

– Я вот о чем думаю, малыш, – задумчиво произнес командир. – Когда-то на уроках истории я изучал происхождение нашего языка. Ученые установили, что развитие языка шло от отрывистости к плавности, музыкальности и от длинных слов к усеченным, более коротким. Тебе не кажется, что в связи с этим…

Оор умолк и испытующе посмотрел на меня. Мы долго вглядывались в глаза друг другу, и я как-то сразу уловил ход рассуждений командира.

– Вы думаете?…

– Да, боюсь, что это именно так. Световой парадокс времени как бы движет время, а сверхсветовой, возможно, задерживает. Ведь язык, на котором нам сообщили о Черном мешке, как раз такой, какой был еще до того, как мы улетели в экспедицию.

– Не может быть! – запротестовал я. – А новые приемы связи?

– Кажется, они стары, малыш. Может быть, это всего лишь обыкновенная связь. Но, усиленная потоками кварковых обломков, она звучит громче и чаще. Это возможный вариант, а, малыш?

Конечно, все это могло быть – ведь чего не бывает в глубинах Вселенной!

– Но послушайте, Оор, откуда в то время они могли знать о Черном мешке?

– Если знал я, знали и другие. Вспомни, что он отмечен во всех космонавигаторских картах. И если нам не разрешалось приближаться к нему, то как раз потому, что и ученые прошлого боялись взрыва неведомого небесного тела. Оно не взрывалось, прогнозы ученых не оправдывались. Вполне понятно, что такие прогнозы попросту забывались. И разве не может быть так – мы наткнулись на заблудившуюся в космосе радиоволну. На ту волну, которая была подана задолго до нашего рождения. Ведь она летит всего лишь со скоростью света. А мы мчались во много раз быстрей. Вот чего я боюсь. Потому что если это так, то наши с тобой сигналы могут быть не приняты. А если они и приняты, то не расшифрованы. Ведь если мы перескочили во временной парадокс с отрицательным знаком, с минусом, и мчались назад, на нашей планете еще не могут принимать те сигналы, которые ты им передал. Но допустим, – сказал он, останавливая меня жестом, – допустим, что они приняли эти сигналы и даже расшифровали их – уже в те далекие времена у наших ученых были хорошие головы. Что произойдет тогда?

Я молчал. Да и что сказать? Ведь каждому понятно, что, если мы действительно улетели в прошлое и если наши сигналы получили и расшифровали ученые наших планет, они все равно ничего не смогут поделать – у них еще нет техники, которая могла бы защитить от предполагаемого взрыва Черного мешка. Это было еще страшней – знать, что тебе грозит опасность, и не иметь ни сил, ни средств предотвратить ее. Обреченность – вот что самое ужасное!

Мы долго молчали, пока командир не решил:

– Мы не знаем, куда мы вылетели – в прошлое или в будущее. Но будущему, так или иначе, мы передали свои сигналы об опасности. Давай дадим информацию прошлому – настраивай обычные рации, которыми мы пользуемся для связи с нашими цивилизациями.