— … и буду… ограждать и защищать конституцию Соединенных Штатов, — едва слышным голосом повторял за судьей супруг Леди Бэрд.

Это были последние слова, отпечатанные на карточке в руках у судьи. По конституции большего и не требовалось. Но у Сары Хьюз было ощущение, словно чего-то не хватает. Повинуясь импульсу, она добавила от себя:

— И да поможет мне бог.

— И да поможет мне бог, — медленно повторил за ней Джонсон, следя из-под полуопущенных век за выражением ее глаз.

Заключительные слова президента едва не потонули в реве мотора. Джим Суиндал прыжком пересек радиорубку, пристегнул на себе ремни и снова включил двигатель № 3.

Президент обнял свою супругу и Жаклин Кеннеди. Леди Бэрд — ее глаза были полны слез — подошла вплотную к Жаклин и сильно сжала ее руку.

— Ну, а теперь присядьте здесь, милая, — сказала она овдовевшей первой леди и повела ее к креслу, которое только что освободил Стафтон.

Сара Хьюз обняла Джонсона и прерывающимся голосом сказала:

— Мы все с вами.

Ей надо было спешить с поздравлением, так как самолет должен был подняться в воздух буквально через несколько секунд. Моторы Суиндала взревели, и, опускаясь в президентское кресло, Джонсон бросил Лему Джонсу:

— В путь!

Три посетителя — Сара Хьюз, начальник полиции Карри и Стафтон — едва успели сбежать вниз по трапу, который уже начал отъезжать от самолета.

В Далласе часы показывали 14.47, когда Суиндал оторвал стотонную массу самолета 26000 от закрашенной поперечными желтыми полосами взлетной дорожки бетонного поля Лав Филд. В салоне самолета Джонсон с удовлетворением заметил:

— Вот мы и летим. — Затем вызвал Джо Айреса и приказал подать чашку бульона. Леди Бэрд попросила принести галеты.

Жаклин Кеннеди встала.

— Прошу извинить меня, — вежливо произнесла она. Ей не хотелось обижать чету Джонсон, но в голове у нее все время мелькала мысль: «Я не останусь здесь. Я вернусь туда».

Пройдя стремительным шагом по коридору в хвостовую часть самолета, она увидела стоявших у гроба Кена, Лэрри, Дэйва и Годфри. Жаклин села напротив в одно из двух кресел по другую сторону прохода. Кен сел рядом с ней. Глаза их встретились, и Жаклин внезапно разрыдалась. Обильные слезы душили ее, и она долгое время не могла произнести ни слова. Наконец ей удалось справиться со своим голосом, и она заговорила так, словно это было еще 12. 30, когда удар только что обрушился на нее.

— Это свершилось, — сказала она.

— Это свершилось, — безжизненным голосом повторил ее слова О’Доннел.

— Ах, Кении, — воскликнула она сквозь слезы, — что же теперь будет?

— Знаете, что я вам скажу, Джекки, — ответил Кенн, — теперь мне на все наплевать.

Глубоко вздохнув, она сказала:

— О да, вы правы, вы совершенно правы. Ничто уже не имеет значения, кроме этой потери.

В хвостовом отделении, где стоял гроб, было очень, мало свободного места. Пожалуй, эта масть самолета была самой тесной. Однако все сотрудники Кеннеди стремились втиснуться в это пространство. Это было физически невозможно. Здесь просто не хватало места для всех. Поэтому к гробу Кеннеди началось настоящее паломничество. Возвращаясь оттуда, каждый медленно проходил мимо президентского кресла, в котором теперь восседал президент Линдон Джонсон.

Тем временем далласская газета «Морнинг ньюс», к ужасу ее руководителей и сотрудников, стала объектом стихийно хлынувших беспрецедентных оскорблений. Крупные рекламодатели из других штатов аннулировали свои контракты, местные читатели отказывались от подписки. Развертывалась длинная цепь последовательно наслаивавшихся обвинений: техасцы обвиняли Даллас, американцы — Техас, весь мир обвинял Соединенные Штаты. Однако не все звенья цели были одинаковы по значению. Некоторые люди и даже население целых городов занялись копанием в собственных душах. Редактор издающейся в Остине (Техас) газеты «Америкен» писал:

«Злодейское убийство, оборвавшее жизнь Джона Кеннеди, было подготовлено ненавистью и фанатизмом, гнилым духом самодовольства, придающим проповедникам этого фанатизма и ненависти вид респектабельности, равно как и нашей упрямой уверенностью в собственной непогрешимости, когда мы навешиваем ярлыки изменников или простофиль на тех, кто не согласен с нами».

Однако эта самокритика не встретила сочувствия среди столпов далласского общества. Из двух ежедневных газет в городе, пожалуй, лишь «Таймс геральд» была склонна предаваться размышлениям. Однако 22 ноября, после того как работа над вечерним изданием газеты была закончена, ее издатель воздал должное способностям своих сотрудников в выражениях, могущих служить рачительнейшим примером самодовольства. «Сегодня вы великолепно потрудились, — писал он в своем заявлении, опубликованном в то время, как самолет президента взял курс на Эндрюс — Ни одна газета нашей страны не могла бы лучше справиться со своей задачей в столь жесткие сроки. Все вы имели труднейшие поручения и без колебаний их выполнили». И лишь, как бы нечаянно вспомнив, что он упустил что-то, издатель добавил: «Сегодня печальный день».

Он добавил и еще кое-что другое, осветившее то смутное беспокойство, которое тогда охватило обитателей Далласа. «В предстоящие несколько дней нам надо будет писать об этой истории с наибольшим тактом, — наставительно говорил издатель далласской газеты, — раз все это произошло в нашем городе, мы оказались перед своего рода судом».

Да, их действительно строго судили, и они весьма болезненно ощущали это. Их местный патриотизм был в опасности. Далласу с большой буквы угрожало превращение в незаметный Даллас — с маленькой буквы. По словам спортивного обозревателя газеты «Таймс геральд», у жителей города было такое же ощущение, как у игроков, оштрафованных судьей на полпути н верному голу. В этих условиях не было смысла оспаривать решение судьи. Зрители все равно не поняли бы этого. Существовал только один выход: вернуться к своим воротам и начать все сначала.